— Баловница! — пробормотал он, весело улыбаясь и продолжая свою прогулку.
Людас Васарис уже не боялся показаться смешным. Он повзрослел и стал гораздо увереннее в себе. Теперь он не сомневался, что, встретив Люце, сам напомнит ей былую сценку, и они вместе посмеются. Ему хотелось продлить воспоминание о Люце и представить себе новые образы и сцены. Но сегодня это ему не удавалось. Мысли уносились далеко, картины обрывались, путались. Воспоминание о Люце больше не волновало его и не будило воображения. Однако он ощущал какую-то пустоту, беспокойство… и ожидание новой необычайной встречи.
Васарис долго гулял один по аллеям пустынного сада; ранний зимний вечер подернул белесоватой голубизной башни собора, здание семинарии и туманную даль. Пошел снег. Он падал крупными, редкими хлопьями, прилипал к пальто и нежно щекотал ресницы.
Постепенно мечтательное настроение овладело Васарисом. Казалось, что он кружит не по старому, обнесенному стеной семинарскому саду, но идет все вперед и вперед, в молочную голубизну, бесконечным, неведомым путем. С просветленным лицом, с улыбкой, блуждающей на губах, он не столько мечтал, сколько отдавался сказке своей убогой юности. Ему казалось, что с другого конца медленно идет навстречу Неведомая и Невиданная, чье приближение он так живо ощущает.
Радость захлестнула Васариса. Таких счастливых мгновений он не переживал давно. Людас забыл семинарию, ненавистный «лабиринт», наскучившие медитации и неутешающие исповеди — словом, все, что его стесняло и отделяло от прекрасного, необъятного мира.
В этот памятный вечер Васарис возвращался из сада полный смутной надежды, словно и впрямь ждала его в приемной какая-то необыкновенная встреча. И он не мог удержаться, чтобы не заглянуть туда. Конечно, там никого не было, но надежда все же не покидала его.
На следующий день, в воскресенье, он был занят на спевке почти до самой вечерни, которой начинался престольный праздник непорочного зачатия. В ожидании очередного удара колокола семинаристы толпились в коридоре, тихо беседуя. Их уже охватило торжественное настроение наступающего праздника. Белоснежные стихари у многих были украшены широкими кружевами. Головы покрывали четырехугольные береты с шелковыми кисточками. В руках они держали бревиарии или же другие молитвенники. Дождавшись знака, семинаристы выстроились попарно, тихо вошли в костел и, обмакнув пальцы в святую воду, преклонили колени перед главным алтарем, потом поклонились на обе стороны и разошлись попарно, одни направо, другие налево, старшие пошли наверх, где стояли аналои со скамеечками для коленопреклонений, младшие — вниз, к простым скамьям. Украшенный живыми цветами и необожженными свечами алтарь и устланная пушистым красным ковром пресбитерия производили эффектное впечатление и подчеркивали святость и величие большого праздника. Не привычным к роскоши юношам странно было ощущать под ногами мягкий плюш, и они осторожно ступали по фантастическому узору ковра. За ними следовали члены капитула — прелаты и каноники в накинутых поверх стихарей шелковых красных и синих, причудливых тогах, в которых они казались еще толще и неповоротливей.
Но вот из дверей ризницы показалась процессия: впереди два свеченосца, несшие в обеих руках свечи в подсвечниках, потом турибулярий с кадильницей и церемоннарий, за ними иподиакон и диакон в подризниках, в белых, вышитых золотом далматиках, и наконец сам епископ в тяжелой, отливающей серебром и золотом ризе.
Загудел орган, запахло ладаном, и голубое облако дыма поднялось перед алтарем со святыми дарами.
Наблюдая из своего угла за движущейся процессией, семинарист Васарис чувствовал все нарастающую торжественность и был охвачен общим настроением, царившим в костеле. Казалось, он сливался со всеми, кто глядел на алтарь, слушал орган и вдыхал пахнущий ладаном воздух собора. Никто не обращал на него внимания и не нарушал торжественного пафоса, вызванного всем праздничным окружением. Ему казалось, что никогда еще так трогательно не теплились свечи, так опьяняюще не пахло ладаном, так мощно не звучал огромный орган. И когда пришло время петь псалмы, он, сидя на своей скамье, с упоением и во весь голос вместе со всеми затянул несложную, все повторяющуюся мелодию.
Уже во второй половине службы он нечаянно бросил взгляд на молящихся прихожан, и его словно что-то пронзило, — он мгновенно отвел глаза, но вскоре, собравшись с духом, снова поглядел на то же место. Напротив, вблизи баллюстрады, отделявшей пресбитерию от середины костела, у колонны стояла женщина. Она была слишком далеко, и Васарис не мог хорошенько разглядеть черты ее лица. Он уловил только общий облик, общее впечатление. Женщина была еще очень молода, в расцвете красоты. Она была высока и стройна, в темном платье, с белой шалью на голове. Темные волосы оттеняли белизну шали и нежную розоватость тонкого лица. Васарису казалось, что лицо ее было спокойным, но печальным, что темные глаза ее задумчиво глядели вдаль, что она не видела и не замечала ничего, что творилось вокруг.
Этот образ показался мечтательному семинаристу каким-то видением, вызванным романтическим настроением, владевшим им со вчерашнего вечера. Конечно, это было отражением его юношеской мечты, а она, по всей вероятности, была самой обыкновенной женщиной, чем-то напоминавшей созданный им идеал. Но Васарис не спрашивал себя, что, как и почему. Уголок его души, в котором с ранней юности маячил неясный волнующий образ женщины, уголок только приоткрытый, но не занятый Люцией, теперь заполнила незнакомка, и он идеализировал ее со всей чистотой своего, еще не тронутого цинизмом, сердца.
Все было так естественно и просто, что щепетильный семинарист не испытывал угрызений совести, даже когда он поглядывал в сторону колонны, чтобы еще раз увидеть незнакомку в белой шелковой шали, такую спокойную и печальную, в венке темных волос, с нежно-розовым лицом, со взглядом, устремленным вдаль. Ему было легко делать это незаметно для окружающих, так как он сидел недалеко от решетки, сбоку от алтаря, и колонна, возле которой она стояла, находилась прямо против него. Поэтому он решил и завтра занять то же место, хотя и не стремился обратить на себя ее внимание. Скорее наоборот, он избегал этого и довольствовался тем, что хранил свою тайну про себя. Однако, когда он вышел вместе с хором на середину пресбитерии, чтобы петь «Magnificat»[28], он ощутил прилив энтузиазма, голос его звучал полнее, он улавливал новые созвучия и оттенки, и все настроение гимна давало ему еще не испытанную радость.
Дальнейшее богослужение пролетело для Васариса, как одно мгновение. Из костела он вышел довольный, почти веселый. Васарис гулял, разговаривал и шутил с товарищами больше, чем всегда. Многие, заметив это, говорили:
— Поглядите, как сегодня разошелся Васарис. С чего бы это?
— Не оттого ли такой веселый, что у него гости?
— Ай да Васарис! Оказывается, он и шутить умеет! Вот не подумал бы!
А Васарис, довольно улыбаясь, не завидовал тем, у кого были гости, и сам их не ждал.
Ужин прошел так же весело. По праздничным дням не читали «Жития святых» Скарги и ни одного профессора не было за профессорским столом, поэтому в трапезной раздавался веселый шум и говор. На вечерней рекреации семинаристы пели народные песни, и Васарис был запевалой. Услыхав звон колокола, призываюгций к вечерним молитвам, они запели псалом «Laudate dominum omnes gentes»[29] и, стараясь сосредоточиться, но все еще потихоньку пересмеиваясь, отправились в часовню. После вечерних молитв до сна оставалось уже немного времени. Васарис пошел в аудиторию, и так как было известно, что в этот вечер ни ректор, ни инспектор не придут, то оставшиеся полчаса он шептался с товарищами.
Дождавшись девяти ударов, Васарис отправился в холодный «лабиринт» и, улегшись в постель, заснул, ощущая приятную усталость души и тела. В последнем проблеске его сознания мелькнуло печальное женское лицо, темные волосы и белая шелковая шаль.
В праздник непорочного зачатия все время между завтраком и до обедни он провел на спевке, потому что хор должен был впервые исполнить только что разученную обедню. В этот день служил сам епископ. Празднество было пышным, и Васарис с высоты органа видел внизу море голов; дальше, по обеим сторонам пресбитерии, — ряды семинаристов в белых стихарях, свечи, горящие на алтаре, голубой дым ладана, вышитые серебром и золотом ризы и размеренные движения прислуживающих.
Однако теперь толстая колонна скрывала от него то место, где вчера, наискосок от баллюстрады, стояла Незнакомка, и он впервые пожалел, что находится на органе, а не на скамьях пресбитерии.
После обеда, прошедшего так же шумно и весело, как вчерашний ужин, семинарист Петрила предложил Васарису прогуляться по саду.
