были нужны для его целей. У меня пропал егерь. Почему мне не предположить, что именно армянин замешан в его исчезновении? Однако я случайно могу напасть на этот след: вдруг перехватят письмо или проболтается слуга. Весь его престиж рухнет, если только мне станут известны источники его всеведения. Вот тут-то он и вводит подставного фокусника, который так или иначе должен на меня воздействовать. Он не преминул намекнуть мне заранее на существование и намерения этого человека. И если я узнаю о каком-либо подвохе, мое подозрение падет только на этого мошенника; и вся разведка, которая пойдет на пользу армянину, будет приписана сицилианцу. Значит, сицилианец — просто кукла, которой мне дал поиграть армянин, между тем как сам он, незаметно и не вызывая подозрения, опутывает меня невидимыми сетями.
— Превосходно! Но как понять намерения армянина, когда он сам помогает разоблачению обмана и открывает перед непосвященными все тайны своего искусства? Не должно ли ему опасаться, что, разоблачая всю лживость фокусов сицилианца, доведенных, надо признаться, до высокой степени правдоподобия, он тем самым настолько подорвет вашу веру, что затруднит себе выполнение своих же планов?
— А что за секреты он мне открывает? Разумеется, только не те, какие он намерен испробовать на мне. Значит, от своих разоблачений он ничего не теряет. Зато как много он выигрывает тем, что мнимое его торжество над обманом и мошенничеством пробудит во мне доверие и успокоит меня и что ему удастся отвлечь мою бдительность в совершенно противоположную сторону, направить мои еще неясные и неопределенные подозрения на опасность, которая находится как можно дальше от истинного места нападения. Он мог ожидать, что рано или поздно, по собственной подозрительности или по чьему-либо наущению, я стану искать ключ ко всем его чудесам в простом фокусничестве. Вот он и придумал показать свои чудеса наряду с фокусами сицилианца, дать мне возможность сравнить их, а потом, нарочно разоблачив сицилианца, возвысить в моих глазах значение своих собственных манипуляций и совсем запутать меня. Сколько сомнений и предположений он сразу пресек этим своим искуснейшим ходом; как сумел заранее опровергнуть многие из тех объяснений, на которые я мог бы напасть!
— Но ведь он очень повредил себе тем, что заставил людей, которых хотел обмануть, пристальнее наблюдать за ним и вообще ослабил их веру в чудеса, разоблачив столь искусный обман. Вы же сами, мой принц, лучше всех опровергаете целесообразность его плана, если у него таковой был.
— Да, возможно, он во мне и ошибся, но это не значит, что он недостаточно дальновиден. Разве мог он предусмотреть, что мне в память западет именно то, что может стать ключом к объяснению всех чудес? Разве в его план входило то, что его же подручный раскроет мне такие тайны? Как знать, не перешагнул ли сицилианец границы своих полномочий? Взять хотя бы историю с кольцом. Ведь главным образом именно это обстоятельство укрепило мое подозрение в отношении сицилианца. И как легко самый утонченный, самый искусный замысел может сорваться из-за грубого выполнения. Армянин никак не мог думать, что этот фокусник будет трезвонить нам о его славе, как дешевый ярмарочный зазывала, и преподнесет нам кучу небылиц, которые не выдерживают ни малейшей критики. Ну, например, откуда у этого лгуна берется наглость утверждать, что его чародей при бое часов в полночь должен немедля прекратить всякое общение с людьми? Да разве мы сами не видели его среди нас именно об эту пору?
— Верно, верно! — воскликнул я. — Должно быть, он забыл об этом!
— Но люди подобного толка вообще имеют склонность не в меру усердствовать в таких поручениях и неизбежно пересаливают там, где сдержанная, умеренная ложь отлично достигла бы цели.
— И все же я никак не могу убедить себя, ваша светлость, что все это дело — заранее подстроенная комедия. Как? А ужас сицилианца, а его судороги, его обморок, — ведь он был в таком жалком состоянии, что даже мы посочувствовали ему! И неужто все это только заученная роль? Предположим, что действительно можно с таким искусством разыграть комедию, но ведь даже самый опытный актер не может так управлять функциями своего организма.
— Ну, что до последнего соображения, друг мой, то мне довелось видеть Гаррика в «Ричарде III»! [69] А кроме того, разве в те минуты мы все были достаточно спокойны, достаточно хладнокровны, чтобы невозмутимо наблюдать за ним? Разве вы могли проверить по-настоящему — вправду ли этот человек одержимый, когда мы и сами были в таком же состоянии? Да и сам обманщик в этот решительный момент находится в таком напряжении, несмотря на обман, что у него от ожидания могут появиться все те симптомы, какие у обманутых вызовет испуг. Примите также во внимание неожиданное появление стражи.
— Вот именно! Хорошо, что вы напомнили мне об этом, ваша светлость! Неужели он посмел бы выполнить столь опасный план перед лицом правосудия? Неужели решился бы подвергнуть преданность своего сообщника такому сомнительному испытанию? И с какой целью?
— Об этом предоставьте заботу ему самому, он-то должен знать своих людей. Разве нам известно, какие тайные преступления служат ему порукой молчания его сообщника? Вы сами слышали, какой пост занимает сей армянин в Венеции, но если даже сицилианец и это выдумал, то все же армянину будет нетрудно вызволить своего подручного, против которого он сам является единственным обвинителем.
И на самом деле подозрения принца были полностью подтверждены исходом сего дела. Когда мы через несколько дней велели справиться о нашем заключенном, нам ответили, что он бесследно исчез.
— Вы спрашиваете, с какой целью арестовали сицилианца? Как же иначе мог бы армянин заставить его исповедаться в столь невероятных, столь постыдных делах, что было для него чрезвычайно важно? Кто, кроме человека, доведенного до отчаяния, человека, которому нечего терять, решился бы дать о себе самом такие унизительные показания? И при каких еще других обстоятельствах мы бы ему поверили?
— Хорошо, вы во всем правы, принц, — согласился я наконец, — предположим, что все так. Пусть оба появления духа — чистое шарлатанство, пускай сицилианец плел нам сказки, которым подучил его хозяин, пусть оба они договорились и работали заодно, и именно этим сговором можно объяснить все те удивительные происшествия, которые так поражали нас. Все же предсказание на площади Святого Марка — первое чудо в целой цепи чудес — остается необъяснимым. И чем нам поможет ключ ко всему остальному, если мы никак
