— Это чмокание здорово пропечатается на крестьянских спинах!
Макс Стрешин, один из старейших редакторов официоза нового правительства «Гласул попорулуй», негодующе отчеканил в ответ:
— Я тебе запрещаю, сударь, осквернять столь возвышенные минуты пошлыми шутками, пригодными только для вашей еврейской печати!
Стан Рэкару хладнокровно отпарировал:
— Вот что, милейший! На твое патриотическое возмущение мне в высшей степени наплевать, так как всем хорошо известно, насколько оно бескорыстно, но я никак не пойму, почему еврейской печатью возмущаешься именно ты, хотя сам с детства вроде бы еврей?
Стрешин невнятно пробормотал еще несколько негодующих слов и, воспользовавшись новым шквалом аплодисментов, гордо покинул трибуну печати. Тем временем в зале излияния восторга продолжались, и публика с жаром поддерживала их; после лобызания премьер-министров члены нового правительства спустились, чтобы пожать руки бывшим министрам и другим видным политическим мужам. Эти объятия и поцелуи вызывали восторженные клики «ура» и аплодисменты, причем наиболее продолжительными они были тогда, когда взволнованно обнимались вчерашние враги, всегда поливавшие друг друга грязью.
В обстановке трогательного единодушия, под овации, были затем приняты законопроекты, представленные новым правительством в целях восстановления порядка, и в первую очередь закон, разрешающий ввести осадное положение всюду, где это потребуется.
— Вот это другой разговор, братцы! — пробормотал Стан Рэкару, ирония которого всегда пользовалась большим успехом у собратьев по перу. — Нечего забивать нам голову чепухой и потчевать патриотическими конфетками. Ведь хозяева-то мы!
Рошу, не проронивший за все время ни единого слова, сейчас саркастически усмехнулся и повернул голову к Титу. Но тот исчез. Он увидел Еуджению Ионеску и вышел ей навстречу. Хотел сказать ей и Гогу, что Григоре Юга, который завтра утром собирался в уезд Арджеш вместе с новым префектом Балоляну, просил Титу составить ему компанию, чтобы не оказаться в Амаре, где неизвестно что произошло, в полном одиночестве. И хотя сейчас не следовало бы оставлять редакцию, он не может отказать Юге и решил ехать с ним. Если раньше он ездил туда для развлечения, то тем более обязан находиться рядом с Григоре сейчас, когда, возможно, сумеет в чем-нибудь ему помочь.
Гогу поднялся за Еудженией еще до конца заседания и встретил Титу в коридоре, у самых дверей, ведущих на трибуну. Им пришлось подождать несколько минут. Гогу воспользовался этим и рассказал Титу, по секрету от Еуджении, и без того страшно напуганной, что какой-то депутат из Питешти только что сообщил ему весьма устрашающие сведения о беспорядках, бушующих в южной части уезда Арджеш. Определенного еще ничего не известно, так как вот уже два дня непосредственная связь между городом Питешти и этими районами прервана, но ходят упорные слухи, будто там произошли убийства.
— Вы, верно, сами понимаете, что у меня творится на душе, дорогой Херделя! — продолжал Гогу. — Надина находится среди бунтовщиков, среди убийц. Как она там, удалось ли ей бежать или она попала в руки крестьян? Бедный отец в отчаянии, рвет на себе волосы, что отпустил ее. Он так болен и стар, что, конечно, не вынесет, если узнает, что с его любимицей Надиной случилось несчастье. Настоящая трагедия!.. Дай бог, чтобы все уладилось, но я лично и слышать больше не хочу о поместье и крестьянах, даже если мне суждено жить бесконечно долго. Я готов просто подарить Леспезь, только бы отделаться от земли! Врагам своим не пожелаю испытать то, что мы пережили за эти несколько дней!
Еуджения была взволнована торжественным характером заседания. Титу она посоветовала — причем Гогу поддержал ее, но как-то неуверенно, — не ехать в деревню, чтобы не оказаться в таком же положении, как Надина, тем более что войска могут открыть огонь и не исключены кровопролитные столкновения. Херделя возразил скромным топом героя, собирающегося на войну:
— Что вы, сударыня, даже если со мной что случится, это не потеря!
Л. Ребряну
«Восстание»
4
Только к вечеру толпа вышла наконец из примэрии и повалила к усадьбе Мирона Юги, переругиваясь и шумно галдя, будто направляясь на свадьбу. Чем громче люди бранились, тем больше распалялись и ожесточались. На шум сбежались и дети, с любопытством сновавшие сейчас между взрослыми.
— Эй, Кристаке, бросай к черту свой прилавок! — заорал Трифон Гужу, проходя во главе толпы мимо корчмы, на пороге которой стоял Бусуйок. — Либо ты с нами, либо с ними, но мы должны знать, чтобы зарубку сделать.
— Иду, иду, Трифон, дружище! — испуганно заторопился корчмарь. — Как же мне не пойти, когда все село идет?.. Эй, жена! — крикнул он, повернувшись. — Слышь, побудь-ка здесь, а я пойду с народом!
Женский голос пробормотал что-то невнятное, но Бусуйок, напустив на себя веселый вид, уже смешался с толпой. На самом деле он успокоился лишь после того, как увидел среди крестьян самых уважаемых людей села, и даже старосту Правилэ.
— Вот это правильно, братцы! — заявил корчмарь окружающим. — Коли будем все заодно, никто против нас не выстоит!
Мирон Юга знал, что крестьяне собрались в примэрии и готовятся идти в усадьбу. Его бухгалтер Исбэшеску до последнего дня сидел, уткнувшись носом в свои книги, считая, что, раз он занимается одной цифирью, разногласия между помещиками и крестьянами не имеют к нему никакого касательства. Когда же приказчик Бумбу сказал ему, правда, скорее в шутку, что мужики именно его, Исбэшеску, ненавидят больше всех из-за долговых книг и расчетов по подрядам, он пришел в ужас. Поэтому он с самого утра чутко прислушивался к малейшему шуму, ловил все слухи, выспрашивал слуг и просто прохожих и то и дело бегал с докладом к старому барину. При этом он каждый раз добавлял, что нужно воспользоваться тем, что крестьяне нерешительно топчутся на месте, и, пока еще не поздно, покинуть Амару. Все равно при нынешнем яростном возбуждении толпы всякое сопротивление будет тщетным. Мирон Юга выслушивал его, но пропускал советы бухгалтера мимо ушей. Когда же Исбэшеску стал настаивать, старик, раздраженно оборвав бухгалтера, порекомендовал ему заниматься своими реестрами и не докучать дурацкими советами.
— Мужики идут, господин Юга! — завопил в отчаянии Исбэшеску, вбегая в комнату хозяина. — Там вся деревня, барин!.. Мы пропали! Ох, боже, боже, почему только вы меня не послушали!
— Да помолчи ты и не теряй голову! — хладнокровно перебил его Юга. — Пусть приходят! Это даже лучше, наконец-то мы с ними все выясним!
Исбэшеску решил остаться вместе с Югой. «Что будет с барином, то будет и со мной», — рассудил он, в глубине души рассчитывая на то, что крестьяне глубоко уважают старика и не причинят ему никакого зла, а если так, то и с ним не случится ничего дурного.
— Что ж вы решили предпринять, барин? — снова спросил бухгалтер, увидев, что старик прогуливается по комнате, заложив руки за спину. — Может быть, лучше выйти им навстречу, а то они ворвутся в дом.
Мирон Юга продолжал ходить по комнате, ничего не отвечая и лишь бормоча про себя что-то невнятное. В действительности он и сам не знал, как теперь держаться с этими людьми, которые за несколько дней сумели уничтожить все преграды, воздвигнутые властями, и превратиться из послушного, мирного населения ближней деревни в несознательное, злобное стадо, которое гнали и толкали во все стороны, точно порывы ветра, самые первобытные побуждения и страсти. Изгнание жандармов, поджоги, грабежи и все злодеяния последних дней, несомненно, были вызваны бесконечными уступками властей, порожденными никчемностью правителей, и далеко зашедшей деморализацией, вызванной лживыми посулами демагогов. Все это содействовало возникновению и распространению духа недовольства, а затем и бунтарства в примитивной душе крестьянина. Анархические настроения следовало пресечь сразу же, в зародыше. Тогда еще можно было обойтись мерами убеждения. Но раз они уже пустили корни и дали всходы, то сейчас только грубая сила способна противостоять их разрушительному действию.
Мирон Юга прекрасно сознавал, что один не сможет бороться с обезумевшей толпой. В то же время он не мог дезертировать, уклониться от выполнения своего долга, бросить отцовскую землю. Само его присутствие, возможно, помешает разгулу анархических страстей. В душе землепашца живет инстинкт уважения к старшим, тем более к помещику, чьи деды и прадеды владели этой землей. Пока он, Мирон Юга, здесь, мужики не посмеют бесчинствовать и грабить. Они подожгли Руджиноасу именно потому, что его там не было… Правда, после поджога соседней усадьбы Козмы Буруянэ, тщательно все обдумывая ночью, Юга спросил себя, не разумнее ли все-таки было бы временно уехать и не возвращаться, пока не вмешаются власти, призванные образумить сорвавшихся с цепи мужиков. Не безумна ли его попытка противостоять шайке озверевших бунтовщиков, если он может рассчитывать лишь на силу своего авторитета? Ведь если плотина почтительного к нему отношения рухнет, его присутствие покажется вызовом и приведет к еще более ожесточенному взрыву ярости… Но Юга тут же запретил себе подобные сомнения, так как они показались ему проявлением трусости. Трусость всегда выискивает для своего оправдания все новые и новые доводы. В общем, будь что будет, все выяснится в свое время…
