Итак, от нее, видимо, совсем уж отказались: ее капор — единственное, что у нее оставалось на свете, — отдали чужим людям.
Она прижала капор к лицу и, почувствовав знакомый запах комода мадам Спеккбом, разрыдалась.
Так она долго стояла, плача над своим детским капором, и настроение ее падало все больше и больше; тут она услышала чьи-то шаги в коридоре и тихонько выбралась тем же путем, которым пришла.
Был, вероятно, уже седьмой час, и фрекен Фалбе, наверное, ждала ее. Блоха заставила себя войти в дом и подняться по лестнице. Но у дверей Фалбе она остановилась и прислушалась. Кристиан, по своему обыкновению, ходил по комнате; сквозь замочную скважину ей была видна лишь его тень, двигающаяся взад и вперед по стене. Было ясно, что фрекен еще не вернулась домой.
Блоха почувствовала, что войти, пока он один дома, она не может — лучше подождать здесь возвращения фрекен.
Но вдруг ей показалось, что он подошел к двери. В страхе она взбежала на несколько ступенек по чердачной лестнице. Остановившись, она прислушалась, не вышел ли он на лестницу, и в этот момент с чердака до нее донеслись звуки, которых она никогда раньше не слышала.
Это не были ни барабан, ни флейта, ни рояль. Долгие, жалобные звуки, нежные и таинственные, казалось знали все ее горе и стремились к ней, чтобы утешить…
Когда она открыла дверь в каморку Ширрмейстера, она увидела старого музыканта, стоящего перед лампой, — он играл на скрипке.
Свет падал на его маленькое морщинистое лицо с мешками под слезящимися глазами, светившимися странным блеском. Старик приветствовал Эльсе учтивым поклоном.
Он стоял, выпрямив свою старческую спину. Рука его водила смычком со старинной чопорной элегантностью, а свою маленькую головку, голую как редиска, он склонил, как бы прислушиваясь, к скрипке.
Он уже давным-давно не играл на своем любимом инструменте. Но в этот вечер его охватило какое-то удивительное чувство, и он достал скрипку, кое-как починил струны и теперь играл, рассказывая музыкой о своей молодости, о своих мечтах, о своих маленьких триумфах и о своем большом поражении.
Он сыграл Прюма и Роде, а под конец адажио Шпора, за которое в свое время этот мастер похвалил его; он играл без единой ошибки — чисто и правильно, — так, как этого хотел мастер.
Голодного переписчика нот и спившегося музыканта больше не было. Гордо вскинув голову и широко открыв глаза, он стоял, освещенный закоптелой керосиновой лампой, и превращал своей игрой чердачную каморку в огромный сводчатый зал, залитый сиянием сотен свечей и заполненный рядами дам и мужчин, слушающих его с затаенным дыханием. Жалкий старик вновь превратился в артиста. Погасшая было в его душе искра вспыхнула великолепным блеском, словно музыка простила его — музыка, которую он любил и которой он изменил… и, наконец, появился великий мастер, положил руку ему на голову и сказал: «Er wird es weit bringen».
Зажав скрипку под мышкой и опустив смычок, Антон Ширрмейстер поклонился в пространство. Затем он поспешно положил скрипку в футляр, захлопнул крышку, бросился на стул и закрыл лицо руками. А когда он, немного погодя, поднял глаза, он увидел, что Блоха сидит прямо напротив него на ящике у двери, тоже закрыв лицо руками.
И старая развалина посмотрела на молодую развалину и покачала головой.
Тут на лестнице, а потом на чердаке послышался шорох, как будто несколько человек старались идти бесшумно. В комнату заглянула Пуппелене, затем она отступила в сторону, пропуская других.
Это явилась вся Банда. Пуппелене собрала весь этот народ в разных местах, и они пошли с ней, надеясь, что она кое-что приготовила для них. Поэтому они были очень возбуждены.
Блоха попыталась незаметно выбраться: но кто-то схватил ее. Это был Свенн.
Они не виделись уже много недель, а расстались, не помирившись после ссоры. Но теперь Эльсе была в таком настроении, что ей стало жалко его, хоть он очень подурнел и было видно, что он много пьет.
Свенн заметил это и, усевшись рядом с ней на ящик, принялся жаловаться, ныть и обещать исправиться и наладить все, если только она снова будет с ним.
Эльсе сидела и рассеянно слушала этот знакомый голос и эти знакомые обещания. Но тут за столом поднялся шум. Жестянщик вскочил и разразился бранью, и все сердито — насколько каждый смел — посмотрели на Пуппелене. Дело в том, что ей нечем было угостить их, а, напротив, она собрала их, чтобы получить от них что-нибудь, чем можно было отпраздновать рождество, — ведь она, право, довольно часто делилась с ними тем, что у нее было.
Она обвела взглядом мужчин, поворачивая свое большое грубое лицо, и насмешливо сказала:
— Ну и молодцы! Нет даже бутылки пива на святой сочельник! Фу, какой срам!
Им стало стыдно. Жестянщик пробормотал что-то о тяжелых временах, Йорген Барабанщик уставился в потолок, и даже у Рюмконома отвисла нижняя губа; в таких серьезных обстоятельствах он не отважился сказать, что «только что послал».
Лишь человек со множеством лиц продолжал улыбаться. Он сидел возле самой Пуппелене и грыз изюм и миндаль, бросая скорлупу на стол.
Блоха знала его теперь лучше, чем тогда, когда он испугал ее своими гримасами. Она видала его во многих местах; он появлялся и исчезал, и никто, казалось, не замечал его. Но она знала, что он бежал с каторги из Акерсхуса и скрывался здесь уже более двух лет, и полиции не удавалось найти его. Его называли «Механиком», потому что он очень ловко расправлялся с замками.
Тут, доверительно кивнув, он сказал Пуппелене:
— Да, ты права. Люди, у которых есть две здоровые руки и зрячие глаза и которые все же не могут в такой день достать себе того, чего они хотят, — за таких людей я немного дам.
— А что у тебя есть? — спросил жестянщик.
— Ну, я обычно ношу при себе немного, — равнодушно ответил Механик, — но я во всяком случае сыт. А теперь я совсем как порядочный человек — ем сласти после обеда.
С этими словами он широким жестом швырнул на стол пригоршню изюма и миндаля. Молодой человек, недавно появившийся в Банде, был настолько галантен, что протянул несколько изюмин и миндалин Эльсе, по-прежнему сидевшей на ящике у дверей.
Она была голодна, и сладкий вкус этих лакомств раздразнил ее. Она вытянулась вперед, чтобы посмотреть, не осталось ли на столе еще чего-нибудь. Однако другие успели уже забрать все; впрочем, каждому досталось всего по два-три зернышка, ровно столько, чтобы почувствовать вкус во рту.
Жестянщик пробормотал что-то о том, что не все разбираются в механике.
— А этого и не нужно, — ответил человек со множеством лиц, ловко кинув на колени Эльсе веточку изюма, — туда, откуда я сейчас вернулся, можно войти и выйти с мешком кофе на спине.
Все устремили свои глаза на Механика, все горели нетерпением узнать, где это место. Но они также знали, что иметь дело с этим человеком опасно и что он шел опасными путями; поэтому никто не решался начать первым.
— Где это? — вдруг раздался вопрос.
Спрашивала Блоха. При этом она ни о чем не думала, в ней говорило простое любопытство. Изюм был такой сладкий, ей давно уже не предлагали ничего подобного.
Человек с множеством лиц, глаза которого до этих пор перебегали с одного присутствующего на другого, обратил теперь больше внимания на нее. Время от времени он бросал несколько изюмин или миндалин Эльсе или на стол, где их сразу же хватали жадные руки; всем захотелось отведать еще этих сладостей, которые лишь дразнили, не удовлетворяя.
— Тебе хочется узнать, где это? — весело спросил Механик. — И даром? Дитя мое, это на углу, прямо напротив дома консула Вита, у «Эллингсен и Ларсена». Вся лавка битком набита народом, покупают как сумасшедшие. Не пойму, как это они не лопнут от обжорства в такой вечер, эти богачи. Там и сахар, и патока, и масло, и рис — боже мой, какой рис! — и прекрасное датское масло, и сыр — желтый, жирный сыр, который блестит, когда его режут.
Придвинувшись поближе, все уставились на него, словно желали проглотить его слова, а Блоха пододвинулась совсем близко. В уголках рта у нее набежала слюна, ей казалось, что она чувствует запах желтого жирного сыра, который блестит, когда его режут.
— Там и копченая колбаса, и ветчина, и пиво, и вино — сотни бутылок сладкого, крепкого вина. Там ты достанешь все, чего ты только ни пожелаешь, лишь бы у тебя были деньги.
— А, черт! — воскликнул при последних словах жестянщик. Послышался всеобщий ропот разочарования и неудовольствия, но Механик сделал вид, будто ничего не заметил, и, надменно улыбаясь, продолжал. В это же время его быстрые глазки перебегали с одного на другого, как бы приколачивая одно слово здесь, другое там.
— А ежели денег у тебя нет, то ты не пойдешь в лавку — на что она тебе? Есть и другой путь, и он гораздо легче. Пройти им нетрудно, там нет ни одного человека. А они были даже настолько любезны, что поставили фонарь, чтобы было видно, что тебе нужно.
