Ехал я не к себе домой — это было условлено заранее, ибо, хотя матушку с миссис Хоггарти и не связывала особливая дружба, матушка сказала, что для моей же пользы мне лучше остановиться у тетушки, и сама отказалась от удовольствия лицезреть меня ежечасно, и хотя дом ее был куда скромней тетушкиного, я, нечего и говорить, поселился бы в нем куда охотнее, нежели в более роскошном жилище миссис Хоггарти, не говоря уж об ужасном Росолио, которое мне предстояло теперь пить галлонами.
Итак, мы подкатили к дому миссис Хоггарти; по случаю моего приезда она заказала великолепный обед и наняла на вечер лишнего лакея, а выйдя из кареты, дала Тому Уилеру шесть пенсов, сказавши, что это ему на чай, а за лошадей она расплатится с миссис Ринсер после. Выслушав эти слова, Том в сердцах швырнул монету наземь и яростно выругался, за что тетушка по справедливости назвала его грубияном.
Тетушка воспылала ко мне такой нежностью, что с большой неохотой отпускала меня от себя. Что ни утро, мы сидели с нею над счетами и час за часом рассуждали о том, что сейчас бы самое время продать ферму в Слоппертоне, но никаких решительных шагов все не делали, потому что Ходж и Смизерс никак не могли найти покупателя за цену, которую назначила тетушка. И сверх всего она поклялась, что на смертном одре откажет мне все до последнего шиллинга.
Ходж и Смизерс тоже задали обед в мою честь и обходились со мной весьма уважительно, как, впрочем, все и каждый у нас в деревне. Кому не по средствам было задавать обеды, те приглашали нас на чай, и все поднимало бокалы за здоровье жениха и невесты; не раз в конце обеда или ужина мою Мэри бросало в краску от намеков на близкую перемену в ее жизни.
Счастливый день был наконец назначен, и двадцать четвертого июля тысяча восемьсот двадцать третьего года я стал счастливейшим супругом прелестнейшей девушки Сомерсетшира. Мы отправились под венец из дому моей матушки, которая уж в этом-то отказать себе не пожелала, и мои девять сестриц были подружками невесты. Да! А из Лондона приехал Гас Хоскинс, нарочно чтобы быть шафером, и поселился в моей прежней комнате в доме матушки, и гостил у нее неделю, и, как мне стало после известно, бросал влюбленные взгляды на мисс Уинни Титмарш, мою четвертую сестрицу.
По случаю свадьбы тетушка моя проявила чрезвычайную щедрость. Еще за несколько недель до этого события она велела мне заказать для Мэри в Лондоне у знаменитой мадам Манталини три великолепных платья, а у Хоуэляа и Джеймса кое-какие изящные безделушки и вышитые платочки. Все это было прислано мне, и я от себя должен был поднести это невесте; но миссис Хоггарти дала понять, что мне нет нужды беспокоиться об оплате счета, и я нашел это весьма великодушным с ее стороны. Сверх того она одолжила нам для свадебного путешествия свою колымагу и собственноручно сшила для своей любезной племянницы, миссис Сэмюел Титмарш, ридикюль красного атласа. В ридикюль вложен был мешочек с набором иголок и прочего, что потребно для шитья, ибо тетушка надеялась, что миссис Титмарш не станет пренебрегать рукоделием; и кошелечек с несколькими серебряными пенни; и еще старинная монетка на счастье. "Покуда ты будешь хранить эти мои подарки, милочка, ты не узнаешь нужды, — сказала миссис Хоггарти. — И я молюсь, я горячо молюсь, чтобы ты навсегда их сохранила". В карете, в кармашке на боковой стенке нас ожидал пакетик печений и бутылка Росолио. Мы рассмеялись и передали бутылку Тому Уилеру, но он, кажется, тоже не оценил ее по достоинству.
Надобно ли упоминать, что под венцом я стоял во фраке от мистера фон Штильца (это было уже четвертое его изделие за год — господи помилуй!) и что на груди у меня сверкал знаменитый бриллиант Хоггарти.
ГЛАВА IX
Возвращает Сэма с супругой, тетушкой и бриллиантом в Лондон
Весь медовый месяц мы тешились, строили планы своего лондонского житья-бытья и выстроили для себя сущий рай! Что ж, ведь нам обоим вместе было всего сорок лет, притом, на мой взгляд, постройка воздушных замков никому не приносит вреда, напротив того, нет занятия приятнее.
Сказать по правде, перед отъездом моим из Лондона я положил подыскать жилище, которое нам было бы по средствам; и после службы мы с Гасом часами бродили по городу, пока наконец не присмотрели в? Кемден-Тауне нре-уютный домик, где был садик, в котором со временем сможет играть детвора; каретный сарай, в котором со временем можно держать двуколку, ежели мы ее заведем, а почему бы и не завести через несколько лет? — хороший здоровый воздух, и до биржи не так чтобы уж больно далеко; и все это за тридцать фунтов в год. Я описал это местечко Мэри так же восторженно, как Санчо описал Лиси аду Дон-Кихоту, и моя милая женушка с радостью предвкушала, как станет вести там хозяйство, и поклялась, что сама будет стряпать наивкуснейшие блюда (особенно пудинг с вареньем, до которого, признаюсь, я большой охотник), и пообещала Гасу, что всякое воскресенье он будет обедать у нас в Сиреневой Беседке, пусть только не курит эти свои ужасные сигары. Гас же поклялся, что приищет себе комнату где-нибудь поблизости, ибо он просто не в силах воротиться на Белл-лейн, где мы так хорошо жили с ним вдвоем; а добросердечная Мэри сказала, что пригласит погостить у нас мою сестру Уинни. При этих словах Хоскинс весь залился краской и сказал: "Вон что выдумали!"
Но когда мы воротились из недолгого свадебного путешествия, все наши надежды на счастливое житье в Сиреневой Беседке рассыпались в прах, так как миссис Хоггарти объявила нам, что ей прискучило жить в провинции и она положила ехать в Лондон вместе с милыми племянником и племянницей, вести их хозяйство и познакомить их со своими столичными друзьями.
Что нам было делать? Мы бы с радостью послали ее… на воды в Бат, только бы не в Лондон. Но выбирать нам не приходилось; мы должны были взять ее с собой; потому что, как сказала моя матушка, ежели мы ее обидим, не видать нашему семейству ее денег, а разве нам, молодым, не хочется разбогатеть?
И вот, изрядно приуныв, мы покатили в Лондон на перекладных в тетушкиной карете, ибо как же было не взять с собой карету: ведь не может такая важная особа, как моя тетушка, ездить попросту в почтовом дилижансе. И мне пришлось заплатить четырнадцать фунтов за лошадей, что почти полностью истощило мой кошелек.
Сперва мы поселились в меблированных комнатах и за три недели трижды их меняли. С первой хозяйкой мы рассорились оттого, что тетушка поклялась, будто хозяйка эта отрезала ломтик от бараньей ноги, которая была у нас к обеду; со второй квартиры мы съехали оттого, что тетушка поклялась, будто служанка ворует свечи; с третьей мы съехали оттого, что, когда наутро после нашего водворения на новом месте тетушка спустилась к завтраку, лицо у ней распухло до неузнаваемости, так ее искусали… не станем разъяснять, кто именно. Короче говоря, я совсем потерял голову от бесконечных перемен и переездов, нескончаемых рассказов и брани моей тетушки. Что до ее знатных знакомых — никого из них в Лондоне не оказалось; и она постоянно затевала со мной ссоры — зачем, мол, я не знакомлю ее с Джоном Браффом, эсквайром, членом парламента, и с ее родственниками, лордом и леди Типтоф.
Когда мы приехали в Лондон, мистер Брафф был в Брайтоне, а когда он воротился, я поначалу не осмелился ему сказать ни об том, что привез с собою тетушку, ни об моих денежных затруднениях. Когда же мне волей-неволей пришлось к нему обратиться и попросить об авансе, на лице его выразилось неудовольствие, но, услыхавши, что я очутился в стесненных обстоятельствах через то, что привез в Лондон тетушку, он мигом переменил тон.
— Это совсем другое дело, мой дорогой. Миссис Хоггарти уже в таких летах, что ей ни в чем нельзя отказывать. Вот вам сто фунтов. И прошу вас, всякий раз, как у вас будет нужда в деньгах, обращайтесь ко мне.
Это дало мне возможность спокойно дожидаться часу, когда тетушка наконец внесет свою долю на расходы по хозяйству. И на другой же день мистер и миссис Брафф в своей роскошной карете четверней пожаловали с визитом к миссис Хоггарти и моей супруге.
Было это в тот самый день, когда лицо моей бедной тетушки все распухло; и она не преминула объяснить гостье причину сего бедствия и заявила, что ни в замке Хоггарти, ни в своем доме в Сомерсетшире она и ведать не ведала про этих гнусных, отвратительных тварей.
— Боже милостивый! — воскликнул Джон Брафф, эсквайр. — Чтобы особа столь высокопоставленная так страдала! Почтеннейшая родственница моего дорогого Титмарша! Нет, сударыня, нет, покуда у Джона Браффа есть дом скромный мирный очаг доброго христианина, пусть не столь роскошный, к какому вы привыкли по вашему высокому положению в обществе, — никто не посмеет сказать, что миссис Хоггарти из замка Хоггарти терпит подобное унижение. Изабелла, душенька! Белинда! Просите миссис Хоггарти. Скажите ей, что дом Джона Браффа, весь, от чердака до погреба, к ее услугам. Да, весь, от чердака до погреба. Я желаю… я требую… я приказываю, чтобы сундуки миссис Хоггарти из замка Хоггарти были сейчас же снесены в мою карету! Будьте столь добры, миссис Титмарш, займитесь этим сами и уж позаботьтесь, чтоб вперед вашей любезной тетушке не чинили никаких неудобств.
