— Хорошо сказано! — заметил Гонсало.
Польщенный Видейринья перешел к новому куплету, сочиненному в последнюю неделю, — о выносе тела Алдонсы Рамирес, святой Алдонсы, из монастыря в Ароуке: четыре короля доставили на плечах носилки с ее прахом в Трейшедо.
— Браво! — воскликнул фидалго, перевесившись через перила веранды. — Прекрасный куплет, Видейринья! Только королей, пожалуй, многовато… Сразу четыре!
Держа от восторга гитару торчком, помощник провизора запел другую, уже давно написанную строфу об ужасном Лопо Рамиресе: мертвый, он встал из гроба, хранившегося в склепе кракедского монастыря, сел на мертвого коня и всю ночь скакал, чтобы поспеть в Испанию к битве под Навас-де-Толоса! * После этого Видейринья прокашлялся и еще надрывнее затянул куплет о «Рыцаре без головы»:
Проплывает черный призрак…
Но Гонсало не любил этого предания о призраке, бродящем зимними ночами меж зубцов башни с собственной головой в руках. Он отошел от перил и прервал затянувшуюся летопись:
— Пора кончать, Видейринья, а? Уже четвертый час, просто срам. Да, вот что: в воскресенье Тито и Гоувейя обедают у меня в «Башне»; приходи и ты с гитарой и новыми куплетами, только не такими мрачными. Bona sera[1]. Что за чудная ночь!
Он бросил сигару, закрыл балконную дверь «старого зала», сплошь увешанного портретами Рамиресов, которые он в детстве называл «прадедушкины личики», и, проходя по коридору, все еще слышал вдали, в молчании полей, залитых лунным светом, песню о деяниях своих родичей:
Ах! Когда повел нас в битву
Государь дон Себастьян,
Юный паж его Рамирес
И отважен был, и рьян…
Фидалго разделся, задул свечу и, торопливо перекрестившись, заснул. Но в ту ночь спальню заполнили видения; сон его был неспокоен и полон страхов. Андре Кавалейро и Жоан Гоувейя появились на стене, облеченные в кольчуги, верхом на ужасного вида жареных кефалях! Хитро перемигиваясь, они подкрались к нему и начали тыкать копьями в его беззащитный желудок, а он стонал и корчился на кровати. Потом на Калсадинью в Вилла-Кларе выехал грозный всадник — мертвый Рамирес (слышно было, как в латах скрежещут кости), и с ним король дон Афонсо II, скаливший волчьи клыки. Они схватили Гонсало и потащили в Навас-де-Толоса. Его волокли по каменному полу, а он упирался, звал на помощь тетю Розу, Грасинью, Тито. Но дон Афонсо так крепко двинул его в спину своей железной рукавицей, что он вылетел из таверны Гаго и очутился в Сьерра-Морене, на поле битвы, в гуще трепетавших знамен и блистающих доспехов. В тот же миг испанский кузен, Гомес Рамирес, магистр Калагравы *, наклонился с вороного коня, ухватил Гонсало за чуб и выдрал последние волосы под оглушительный хохот всего сарацинского войска и всхлипывания тетки Лоуредо, которую несли на носилках четверо королей! Он был совсем разбит и измочален, когда сквозь ставни наконец забрезжил рассвет; ласточки щебетали под карнизом. Фидалго в исступлении сорвал с себя простыню, вскочил с кровати, распахнул балконную дверь и вдохнул полной грудью прохладу, тишину, аромат листвы, глубокий покой спящей усадьбы. Пить! Нестерпимо хотелось пить, губы ссохлись от жажды. Он вспомнил про знаменитую Fruit salt, прописанную доктором Маттосом, жадно схватил бутылочку и полуодетый побежал со всех ног в столовую; там, тяжело дыша, он развел две полные ложки порошка в минеральной воде Бика-Велья и разом проглотил весь стакан, над которым поднялась шипучая, щипавшая язык пена.
Ах, какая благодать! Какое облегчение! Сразу ослабев, он вернулся в спальню и крепко, долго спал: снилось ему, что он лежит в Африке, на лугу, под шелестящей пальмой и вдыхает пряный аромат невиданных цветов, которые росли среди лежавших навалом золотых самородков. Из этого рая его вырвал Бенто: когда пробило полдень, он забеспокоился, что «сеньор доктор больно долго не просыпается».
— Я провел прескверную ночь, Бенто! Привидения, побоища, скелеты, кошмары! Виновата яичница с колбасой. И огурцы… особенно огурцы! Выдумки этого чудака Тито. Но под утро я выпил Fruit salt и теперь чувствую себя отлично. Великолепно! Я даже в состоянии работать. Принеси, пожалуйста, в библиотеку чашку зеленого чая, только покрепче… И сухариков,
* * *
Несколько минут спустя, накинув халат поверх ночной сорочки, Гонсало сидел в библиотеке за столом, перед балконной дверью и, прихлебывая чай, перечитывал последнюю строчку своей рукописи, ту самую рыхлую и немилосердно исчерканную строчку, где «длинные лунные лучи пересекали длинный оружейный зал». И вдруг, словно в каком-то озарении, он сразу увидел множество выразительных деталей для описания замка в летнюю ночь: копья дозорных поблескивают над гребнем стены, на мокрых откосах рва заунывно квакают лягушки…
— Что ж, очень неплохо!
Он не спеша пододвинул кресло поближе к столу, еще разок заглянул в «Барда», в поэмку дяди Дуарте, и, как бы вынырнув на свет из тумана, чувствуя, что образы и слова сами возникают откуда-то из глубины, словно пузыри пены на прорвавшей плотину воде, он приступил к важнейшему эпизоду главы первой: престарелый Труктезиндо Рамирес беседует в Оружейном зале крепости со своим сыном Лоуренсо и свояком, доном Гарсией Вьегас, «Мудрым», о готовящемся походе… Походе? На кого же? Разве в горах были замечены скользящие тени мавританских лазутчиков? Увы! Нет! «На этой доброй христианской земле, давно очищенной от басурман, суждено было скреститься в братоубийственной войне благородным мечам португальцев».
Слава тебе господи! Перо наконец разгулялось! Сверяясь с пометками на страницах «Истории» Эркулано, фидалго стал намечать уверенной рукой черты той эпохи, когда начались первые распри между королем Афонсо II и его братьями из-за наследия дона Саншо I. В начале этой главы оба обездоленных инфанта, дон Педро и дон Фернандо, уже покинули пределы Португалии и просят помощи у королей Франции и Леона; с ними отправился в изгнание и могучий сородич Рамиресов, Гонсало Мендес де Соуза, родоначальник славной семьи Соуза. Теперь же шло описание того, как две инфанты, дона Тереза и дона Санша, запершись в своих замках — Монтеморе и Эсгейре, — отказываются признать власть короля дона Афонсо II, их брата, над городами, замками, поместьями и монастырями, которыми столь щедро наделил их покойный отец. Больше того: умирая в алкасаре Коимбры *, дон Саншо I умолял Труктезиндо Мендес Рамиреса, своего молочного брата и военачальника, которого сам посвятил в рыцари в Лорване, чтобы тот не забывал прежнего сеньора и не покинул без защиты его любимую дочь, инфанту дону Саншу, владетельницу Авейры. Верный вассал дал клятву у смертного одра, где на руках у епископа Коимбры, в присутствии приора госпитальеров *, умирал в холщовом балахоне кающегося грешника победитель сражения при Силвес… И вот начинается война не на живот, а на смерть, между Афонсо II, неуклонно ратующим за достоинство королевской власти, и непокорными инфантами, которых толкают на борьбу храмовники* и прелаты, завладевшие с попущения покойного короля лучшими землями королевства Португальского! Вот уже Аленкер и другие прилегающие крепости разгромлены королевскими войсками на обратном пути из Навас-де-Толоса. Дона Санша и дона Тереза призывают на помощь леонского короля, который и вторгается со своим сыном Фернандо в пределы Португалии, чтобы «вступиться за беззащитных женщин». В этом месте дядя Дуарте, со свойственным ему непревзойденным изяществом, обращался к бывшему военачальнику Саншо I со следующим риторическим вопросом:
Старейший из Рамиресов! На что же
Решишься ты? К леонцам ли примкнешь,
Нарушив долг пред королем живущим,
Или инфант оставишь без защиты,
Нарушив долг пред мертвым королем?
Однако подобные сомнения отнюдь не тревожили душу прямого и сурового Труктезиндо (образ которого Фидалго из Башни набрасывал широкими, мощными мазками). Как раз в описываемую ночь, едва получив от алкайда Авейры, пославшего в Санта-Иренею своего брата в обличии бегинского монаха, жалобный призыв доны Санши, Труктезиндо немедля отдает своему сыну Лоуренсо приказ выступить на ранней заре ей на подмогу с пятнадцатью рыцарями, пятью десятками пеших воинов и сорока арбалетчиками. Сам же он тем временем кликнет клич и через двое суток поведет на Монтемор своих людей, а также сильный отряд лучников и ленных рыцарей, чтобы соединиться с «кузеном» Соузой, идущим навстречу из Алва-до-Доуро во главе леонского войска.
Едва рассвело, стяг Рамиресов — черный ястреб на червленом поле — был вынесен за укрепленный железными скобами палисад крепости. Рядом, на земле, блестел звонкий, объемистый полированный котел — древняя эмблема санта-иренейских сеньоров. Пажи сновали по всему замку, снимали развешанные по стенам шлемы, с грохотом волочили по каменному полу железные кольчуги. Во дворе оружейники натачивали копья, выстилали слоями пакли заскорузлые наколенники и поножи. Начальник караула следил, как зашивают в кладовой тюки с запасом продовольствия на два жарких походных дня. К вечеру по всем окрестным высотам — глухо на лесистых холмах (тру-ту-ту! тру-ту-ту!), звончей на оголенных косогорах (ра-та-та! ра-та-та!) — забили мавританские барабаны Труктезиндо Рамиреса, созывая конных вассалов и пешую рать.
