Мишутка плакал! Его тело судорожно вздрагивало, и странные скулящие и хрипящие звуки вырывались из его горла.
Он плакал от тоски, хотя и не умел себе этого объяснить. И самым удивительным было то, что когда музыка замолкла и он избавился от этого томящего, щемящего чувства, он сразу начал тосковать по своей тоске.
Матти все же редко играл такие печальные мелодии. Чаще заводил он резвую польку или кадриль, и тогда Мишуткины ноги сами начинали подпрыгивать. И даже водки больше не требовалось. Теперь у Мишутки была не одна, а две страсти.
Вскоре Мишутка научился различать ритмы и размеры разных танцев и ловко приспосабливать к ним свои лапы. Вот уж Матти-то был доволен! Потому что он все еще не отказался от честолюбивого замысла основать собственный цирк и отправиться на мировой рынок — себя и Мишутку за деньги показывать.
«Да, из нас еще выйдут циркачи хоть куда, — частенько ухмылялся он про себя, засовывая Мишутке в рот кусочек сахару или другое лакомство, что попадалось под руку. — Поупражняемся только годик-другой!»
И Мишутка преданно клал голову ему на колени, смотрел в глаза с полным пониманием и' дружелюбно ворчал.
— Так-то оно так, никто не родится артистом… но для того, чтобы стать артистом! — завершал Матти поток своих мыслей. — Для этого мы оба и родились!
И во многом другом Мишуткин духовный кругозор заметно расширился под благотворным попечением Матти.
Он научился понимать природу и людей. Все больше понятий, предметов и существ запечатлевалось в чутком зеркале его души. Он умел различать утро и вечер и точно соизмерять остальное время суток между ними. И затем он стал все больше запоминать, и уже не только случайно и инстинктивно, а все верней и сознательней.
Даже в самые трескучие морозы он больше не забывал летней жары, а думал о ней с горьким упованием, когда тянул воз с дровами через лунную морозную чащу или звездным зимним утром нес от проруби ведро с водой.
Он помнил цветы на лугу, и какой запах был у каждого из них, и как благоухала сосновая и еловая смола, и было ли под снегом раньше клюквенное болото или сухой, хрустящий ягельник.
В лес он никогда без спросу не ходил, после того как стая рябчиков однажды взлетела перед ним из вереска и до того напугала, что он стре глав примчался домой.
Он умел остерегаться огня.
Он уже знал, как себя вести и как держаты в разных жизненных обстоятельствах.
Находясь среди людей, нужно было соблюдай опрятность и чистоту при отправлении своих ei тественных надобностей и не опрокидывать стол] и маслобойки.
И вообще с людьми приходилось обращатьс: осторожно, вроде как с хрупкой посудой. Потому что они, хоть и были во многих отношениях ум нее его, в каких-то других были совсем глупыми маленькими и беззащитными.
Он не знал еще, что он царь леса. Но уже ощущал в жилах биение отважной, царственной крови. Уже догадывался, что он на порядок выше собаки, овцы или свиньи, и считал, что его невозможно даже сравнивать с кошкой или козлом.
К лошадям и коровам он еще питал некоторое уважение. Правда, он чувствовал свое превосходство и над ними тоже. Но они были крупнее и выше, и у него еще не было случая помериться с ними силами.
Временами, когда он сваливал очень большой пень или тянул из лесу немыслимо громадное бревно, в его голове мелькала пьянящая, опасная мысль, что на самом-то деле люди, которые во всех смыслах слабее его, должны бы подчиняться ему, а не он людям. Но он сразу же с ужасом отгонял эту мысль. И что бы он с ними делал? Он не сумел бы повелевать, потому что он-то мог обойтись своими силами. И Мишутка таил свои крамольные мысли под низким косматым лбом. Кроме того, они все-таки ни в коей мере не мешали великой смирности его нрава и спокойствию всего его существа. Они приходили как бы сами по себе. Но приходили и другие, еще крамольнее, наполнявшие его душу странными предчувствиями и заставлявшие его сердце трепетать буйной радостью.
Имя одной, самой опасной из них, было свобода.
Идти, куда душа пожелает? Прокладывать свои тропы? Оставить истоптанные людьми и животными проселочные дороги и зашагать прямиком в ту сторону, где небо ярче, а горизонт прозрачнее и где свежее пахнет снегом или березовым соком?
Нет, нет! Лучше было смирно сидеть на банном полке у Матти. Тут ведь было так тихо, тепло и безопасно.
Все-таки мысль эта продолжала тлеть в глубинах его сердца, хотя он и пытался всеми силами отогнать ее. Похоже, что именно в борьбе с нею зародились в нем другие мысли и началось его бурное внутреннее развитие.
Мишутка рос, зуб крепчал.
И вскоре он был уже готов к выходу на мировой рынок.
В САДАХ ИСКУССТВА
Как-то незадолго до осенней ярмарки Матти уже спозаранку пришел в баню со скрипкой, присел на лавку, вытащил из кармана трубку и кисет и закурил.
— Послушай-ка, Мишутка, — сказал он, подымив некоторое время, — это землепашество не больно-то кормит. Надо нам теперь сообразить какой-нибудь промысел полегче.
Мишутка кивнул ему задумчиво и понимающе. Но поскольку он боялся табачного дыма и еще не знал наверняка, куда Матти клонит, то и остался спокойно сидеть на месте.
Но тут Матти взял свою скрипку и запустил самую развеселую польку. Это Мишутка уже понимал и живехонько вскочил на задние лапы. Когда последняя нота танца замирала, Матти заводил следующий. Так они прошли весь свой репертуар, пока у обоих по лбу пот не потек и они не повалились в изнеможении на лавку.
Тогда Матти сказал, протягивая ему кусок сахару:
— Ну, теперь ты готовый артист. Больше мне нечему тебя учить.
И Мишутка благодарно лизнул его руку, будто выражая признание своему маэстро.
Ну что ж, отправились попытать счастья в город. Матти снял у ратмана[14] избу, где обыкновенно останавливались приезжавшие торговать на ярмарку, повесил в углу занавес, а на ворота — вывеску, где был нарисован медведь и под ним слова: «Приходите посмотреть!»
Похлопотав еще по поводу соответствующих объявлений в местные газеты, Матти уселся у двери, служившей одновременно билетной кассой, в ожидании публики.
Ярмарка уже началась, и народу собралось в избытке. Чем чаще открывалась дверь, тем больше монет звякало у Матти в кошельке. Когда в избе стало достаточно зрителей, представление началось. Матти запер дверь на крюк и переместился к столу перед занавеской, где для начала показал несколько карточных фокусов.
Они вызвали, конечно, заслуженное внимание. Но все ждали самого притягательного номера программы.
Потом Матти заиграл на скрипке, и Мишутка выполз из своего угла. Он был чуть-чуть сонный и чуть-чуть заворчал, увидев вдруг столько людей, но при звуках знакомой мелодии его ноги начали сами собой подыматься.
Для успокоения публики Матти по совету ратмана повязал Мишутке на шею толстую веревку, конец которой прикрепил за занавеской в углу. И еще Матти натянул ему на передние лапы плотные рукавицы, на случай если Мишутке придет в голову слишком крепко поздороваться за руку с кем-нибудь из зрителей.
Матти играл, и Мишутка танцевал. Публика была в восторге.
Потом Мишутка смог немного передохнуть, а Матти показывал разные другие свои фокусы. Но хотя они были не лучше и не хуже, чем у других ярмарочных артистов, никто ими больше не интересовался. Все топали ногами и кричали: «Медведь! Медведь! Медведя давай!»
Мишутка с первого же захода победил своего маэстро.
Пришлось Матти опять выводить Мишут-ку. И публика опять была довольна. По правде сказать, Матти было немного досадно, что его собственное искусство находило так мало отклика у ярмарочной публики, но он утешал себя тем, что Мишуткино искусство на самом-то деле тоже его и, стало быть, все равно, кому из них аплодируют.
Когда Мишутка достаточно наплясался, Матти принес из-за занавески несколько многопудовых гирь, которые взял взаймы у одного купца и которые сам едва-едва волочил по полу обеими руками. Мишутка поднял даже пару гирь одной лапой, да еще и Матти повис на ней добавочным грузом.
Когда этот номер закончился, положили на пол доску ребром, принесли толстую жердь и Матти предложил кому угодно из публики потягаться с Мишуткой.
Мишутка сидел на полу с жердью в лапах и терпеливо ждал. Желающих не находилось.
Пришлось Матти показывать пример.
Жердь, естественно, не пошелохнулась. На помощь пришли два мальчугана, тянули изо всех сил — с тем же результатом. Подошли и взрослые. Сначала какой-то подвыпивший, пухлый и курносый торговец с ярмарки, затем целая ватага бойких парней-сплавщиков. Мишутка все не поддавался и только время от времени косился на Матти, как бы ожидая дальнейших указаний.
— Да ты хоть десять лошадей запряги! — бахвалился Матти. — Пожалуй, и маленький поезд попятится.
