Однако в поведении Хеде не было ничего необычного.
— Я пришел лишь для того, чтобы сказать, что у меня сильно разболелась голова и я принужден тотчас же лечь в постель. Я почувствовал головную боль, когда катался по озеру на коньках.
Советница ничего ему на это не ответила. Слова его были просты, но она не в состоянии была их постичь. Ей понадобилась по меньшей мере секунда, чтобы уразуметь, что он ничего не знает о своей болезни и живет где-то в прошлом.
— Впрочем, я, пожалуй, все-таки выпью сначала чашку чая, — добавил он, слегка удивленный молчанием матери.
Советница подошла к чайному столу. Он взглянул ей в лицо.
— Вы плакали, мама? Отчего вы сегодня такая молчаливая?
— Мы вспоминали одну печальную историю, я и мой молодой друг, — ответила советница, указывая на Ингрид.
— О, прошу прощения! — сказал он. — Я и не заметил, что у нас гостья.
Молодая девушка вышла на свет, прекрасная, как человек, сознающий, что в следующее мгновение перед ним распахнутся врата рая. Он поздоровался чуть церемонно. Он явно не знал, кто перед ним. Советница представила ему девушку.
Он бегло взглянул на Ингрид.
— Я недавно встретил мадемуазель Берг на льду озера, — сказал он.
Он ничего о ней не знал, как будто до сего дня ни разу в жизни с ней не разговаривал.
Наступило относительно счастливое время. Разумеется, нельзя было утверждать, что Хеде окончательно выздоровел, но его близкие были счастливы уже одной мыслью о том, что он на пути к исцелению. Память у него была в значительной мере нарушена, целые периоды жизни выпали из его сознания, на скрипке играть он не мог и забыл почти все, чему учился. Мыслительные способности у него настолько ослабели, что ему не хотелось ни читать, ни писать. И все же ему было намного лучше. Исчезла пугливость, вернулась привязанность к матери, в его привычках и манере поведения теперь вновь чувствовался владелец поместья. Нетрудно понять, что и советница, и все домочадцы были на седьмом небе от радости.
Хеде и сам неизменно пребывал в радужном настроении. Весь день его не покидало ощущение восторга и радости, он никогда ни о чем не задумывался, не размышлял о непонятном и вообще не задерживал внимания на том, что требовало умственного усилия.
Самое большое удовольствие доставляли ему физические упражнения. Он брал Ингрид с собой на лыжные прогулки, приглашал ее кататься на санках. Он почти не разговаривал с ней во время этих совместных вылазок, но ей все равно нравилось сопровождать его. С Ингрид он был приветлив, как и со всеми остальными, но он ни в малейшей степени не был в нее влюблен.
Довольно часто вспоминал он свою невесту, удивлялся, что она ему не пишет, не дает о себе знать, и тому подобное. Но спустя короткое время и это огорчение улетучивалось. Он отгонял от себя мрачные мысли.
Ингрид думала про себя, что таким путем он никогда не сможет выздороветь. Рано или поздно ему все же придется осознать все, что с ним произошло, заглянуть в себя, то есть сделать то, на что у него пока не хватает решимости.
Но она не смела принуждать его к этому — ни она, и никто другой. Если бы он смог полюбить ее хоть немного, думала она, тогда она, может быть, и нашла бы в себе силы сделать это.
Ей казалось, что для начала им всем не помешает хотя бы малая толика счастья.
Как раз в это время в пасторской усадьбе в Рогланде, где воспитывалась Ингрид, умер маленький ребенок, и могильщик принялся готовить для него могилку.
Парень копал как раз поблизости от того места, где он прошлым летом вырыл могилу для Ингрид. И когда он углубился в землю на несколько футов, то заметил, что обнажился угол ее гроба.
Могильщик усмехнулся про себя. Он вспомнил разговоры о том, что покойница, лежащая в этом гробу, будто бы покинула место своего последнего пристанища. Толковали, будто она сумела отвинтить крышку гроба, вышла из могилы и явилась в пасторский дом к своей приемной матери. Впрочем, пасторшу в приходе недолюбливали и рады были наплести про нее невесть что.
Могильщик подумал: если бы люди знали, как надежно упрятаны в землю покойники и как накрепко крышка гроба… Но тут ему пришлось прервать свои размышления. Он заметил, что на обнажившемся уголке гроба крышка лежит чуть косо и один винт не завинчен. Он ничего не сказал, ни о чем таком не подумал, но все же перестал копать и засвистел мелодию побудки Вермландского полка, где когда-то служил в солдатах.
Потом он решил, что дело это надо досконально расследовать. Негоже могильщику подозревать покойников в том, что они, дескать, могут выходить из могилы и обретать особое могущество темными осенними ночами. Он поспешно откопал гроб и постучал по нему лопатой.
Гроб ясно ответствовал, что он пуст, пуст, пуст…
Полчаса спустя могильщик был уже в пасторской усадьбе. Посыпались догадки и предположения. Теперь всем стало ясно, что девушка и впрямь находилась в мешке у далекарлийца. Но куда же она потом подевалась?
Матушка Анна Стина стояла у печи, где выпекались хлебы для поминального обеда. Долго стояла она так, слушая все эти толки, но сама не произносила ни слова. Она следила, чтобы хлеб не подгорел, то вынимала, то вставляла противни, и подходить к ней близко было опасно, так как она орудовала длинной лопатой.
Неожиданно старушка сняла фартук, наскоро отерла лицо от пота и сажи, а затем и сама опомниться не успела, как очутилась в кабинете у пастора.
Таким образом, не приходится удивляться, что после всех этих событий в один прекрасный день в марте красный пасторский возок, расписанный зелеными тюльпанами, с запряженным в него буланым пасторским конем, остановился перед парадной лестницей господского дома в усадьбе Мункхюттан.
И теперь Ингрид, само собою, должна была отправиться в Рогланду к своей приемной матери. Пастор приехал, чтобы увезти ее домой. Он не распространялся о том, как рады они все дома тому, что она оказалась жива. По нему и так можно было видеть, сколь безмерно он счастлив. Он не мог себе простить, что они были недостаточно добры к приемной дочери, и теперь весь сиял от радости при мысли о том, что можно будет как бы все начать сначала и отныне обходиться с воспитанницей по-иному.
Ни слова не было сказано о том, из-за чего она убежала из дома. Стоило ли ворошить прошлое и растравлять раны теперь, по прошествии столь долгого времени! Но Ингрид понимала, что пасторша все это время терзалась муками совести, и теперь она хочет вернуть девушку домой, чтобы загладить заботливым обращением свою вину перед ней. И она понимала, что, можно сказать, вынуждена отправиться в пасторскую усадьбу, хотя бы ради того, чтобы показать, что она не держит зла на своих приемных родителей.
Всем казалось вполне естественным, что она на неделю-другую отправится домой. А почему бы и нет? Сослаться на то, что она необходима здесь, Ингрид не могла. Если она и будет отсутствовать пару недель, то этим не причинит никакого вреда Гуннару Хеде. Уезжать отсюда ей тяжело, но коль все этого желают, то так тому и быть.
Быть может, ей все-таки хотелось, чтобы ее стали удерживать. Она садилась в сани с чувством, что советница или юнгфру Става сейчас выйдут из дома, вынут ее из саней и унесут назад. Она с трудом сознавала, что возок удаляется по аллее, что он въезжает в лес и Мункхюттан остается далеко позади.
А что, если они просто по доброте душевной не захотели удерживать ее? Может, они решили, что молодость и жизнерадостность гонят ее прочь из этой мрачной усадьбы. Они могли подумать, что ей наскучило быть сиделкой при помешанном. Ингрид невольно протянула руку, чтобы схватить вожжи и повернуть лошадь обратно. Только теперь, когда они уже на целую милю отъехали от усадьбы, ей пришли в голову эти мысли. И ей захотелось вернуться, чтобы спросить у обитателей Мункхюттана, так ли это.
Это было все равно что блуждать в диком лесу, среди безграничного безмолвия. И не было человека, который мог бы ответить ей или дать совет. С таким же успехом могла бы она ждать совета от ели или сосны, от белки или филина.
* * *
Теперь она была совершенно равнодушна к тому, как ей жилось дома, в пасторской усадьбе. Жилось ей очень хорошо, но, как сказано, все это ей было безразлично. И так было бы, находись она даже в сказочном замке или в райских кущах. Самая мягкая постель не приносит отдохновения тому, кому не спится от горя.
Поначалу она что ни день слезно молила, чтобы ей позволили уехать. Ведь теперь, после того, как она была так счастлива вновь повидаться со всеми — с матерью, братишками и сестренками, — она может вернуться в Мункхюттан.
Но оказалось, что санный путь развезло. Придется ей запастись терпением до конца весенней распутицы. Никто ведь не помрет из-за того, что она еще немного задержится дома.
Ингрид никак не могла уразуметь, отчего все так раздражаются, когда она заводит речь о возвращении в семью Хеде. Это относилось и к отцу, и к матери, и к односельчанам. Как можно желать уехать куда-то из Рогланды!
