— Врача они не смели позвать, — продолжал возница, — в аптеку за лекарством тоже пойти боялись. Пришлось больному обходиться без него. Если кто-нибудь проходил мимо и хотел зайти к ним, хозяйка выходила на крыльцо и говорила, что у Бернхарда высыпала какая-то сыпь на теле. Мол, она боится, не скарлатина ли это, и не смеет пригласить гостя в дом.
Через несколько недель беглецу полегчало, он сказал себе, что дольше не годится оставаться у этих хозяев, что ему нужно идти дальше. Мол, нельзя дольше быть обузой этим бедным людям.
И тут хозяева заговорили с ним о том, что для него было нелегко слушать. Однажды вечером Бернхард спросил его, куда он собирается отправиться, когда уйдет от них.
«Верно, пойду опять в лес», — ответил он.
«Знаете, что я вам скажу? — сказала ему тогда жена торпаря. — Ничего хорошего не выйдет из того, что вы опять отправитесь в глухомань. Будь я на вашем месте, я бы примирилась с правосудием. Что за радость бегать от людей, словно дикий зверь?»
«Так ведь и в тюрьме сидеть радости мало».
«Уж лучше отсидеть и больше горя не знать».
«Да ведь когда я бежал, мне оставалось ждать совсем недолго, а теперь, поди, прибавят срок».
«Вот беда-то, и зачем вы только бежали!»
«Нет, — горячо возражает он, — это лучший поступок за всю мою жизнь!»
Сказав это, он смотрит на мальчика и улыбается, а тот смеется и кивает ему. Беглецу нравится этот мальчишка. Ему так и хочется поднять его с постели, посадить на плечи и унести.
«Вам трудно будет видеться с Бернхардом, если вы всю жизнь будете скитаться несчастным беглецом».
«А еще труднее будет, если меня запрут в тюрьме».
Сидевший у огня торпарь вмешивается:
«Мы уже начали к вам привыкать, да только теперь, когда вы поднялись на ноги, мы не сможем вас дольше прятать от соседей. Другое дело, если бы вас честь по чести выпустили из тюрьмы».
В голове беглеца быстро проносится мысль: «Быть может, они хотят заставить меня выдать себя добровольно, потому что боятся ссориться с правосудием?»
«Я уже здоров и могу завтра уйти», — отвечает он.
«Я вовсе не к тому говорю, — ответил торпарь. — Просто вы могли бы поселиться у нас, помогать нам крестьянствовать, кабы отсидели срок».
Беглец знал, как тяжело найти место тому, кто вышел из тюрьмы, и предложение это тронуло его. Но вернуться в тюрьму ему было нелегко, и он промолчал.
В этот вечер Бернхарду было хуже обычного.
«Неужто нельзя отправить его в больницу и полечить?» — спрашивает беглец.
«Он лежал там уже много раз, да все без толку. Они говорят, что ничего не поможет, кроме морских соленых ванн, а откуда у нас на это деньги?»
«А что, туда далеко ехать?»
«Деньги нужны не только на дорогу, но и на еду, и на жилье. Нет, этого нам, ясное дело, никак не осилить».
Беглец сидит молча и думает о том, что когда-нибудь он смог бы заработать деньги Бернхарду на поездку к морю.
Он повернулся к торпарю и сказал:
«А ведь нелегко взять себе в работники бывшего арестанта».
«Я бы взял вас с удовольствием, — отвечает торпарь, — да только вы, быть может, не любите деревню, хотите жить в городе?»
«Когда я сидел в камере, то вовсе не вспоминал про город, думал только о зеленых полях и лесах».
«Когда отсидите срок, у вас гора спадет с плеч».
«Вот и я это говорю», — вмешалась жена.
«Хорошо, кабы ты спел нам, Бернхард, да только тебе, может быть, сильно нездоровится сегодня?»
«Я могу», — отвечает мальчик.
«Мне думается, твоему другу это понравится», — говорит мать.
Арестанту стало страшно, он словно бы почуял беду. Он хотел было уже просить мальчика не петь, но тот уже затянул песнь. Он пел звонким и чистым голосом, и, слушая его, беглый арестант сильнее, чем прежде, в тюрьме, почувствовал себя пожизненно заключенным, жаждущим свободы, простора, возможности двигаться.
Арестант закрыл лицо руками, но слезы сочились между пальцами и падали. «Из меня уже ничего не выйдет, — думал он, — но я должен попытаться вернуть свободу этому ребенку».
На следующий день он попрощался и ушел. Никто не спросил его, куда он идет. Они все трое сказали ему лишь: «Возвращайся к нам!»
— Да, они это сказали, — прерывает наконец больной возницу. — Знаете ли, сержант, это было единственно хорошее в моей жизни.
Некоторое время он лежит молча, две слезинки медленно катятся по его щекам.
— Я рад, что вы про это знаете, — продолжает он. — Теперь я могу говорить с вами про Бернхарда, сержант… Мне казалось, что я уже свободный… Что я был у него… Я никак не мог вообразить, что буду так счастлив нынче ночью…
Возница наклонился глубже над больным.
— Послушай меня, Хольм! — говорит он. — Что бы ты сказал, если бы смог увидеть своих друзей теперь, сию же минуту, хотя иначе, чем ты себе представлял? Если бы я предложил тебе не томиться годами, а сделал бы тебя свободным сейчас, этой ночью? Хочешь ли ты этого?
С этими словами возница откинул капюшон и сжал рукой косу.
Больной лежит и смотрит на него широко раскрытыми глазами, в которых загорается искра надежды.
— Понимаешь ли ты, Хольм, о чем я говорю? — спрашивает возница. — Понимаешь ли ты, что я тот, кто может открывать все тюрьмы, тот, кто может помочь тебе бежать туда, где ни один преследователь тебя не догонит?
— Я понимаю, о чем ты говоришь, — шепчет узник, — а как же Бернхард? Ведь ты знаешь, я вернулся сюда, чтобы по-честному стать свободным и помочь ему.
— Ты принес ему самую большую жертву, какую только мог принести, и в награду за это срок твоего наказания сократился, великая, незыблемая свобода уже ожидает тебя. Тебе не надо больше думать о нем.
— Но ведь я обещал отвезти его к морю, — говорит больной. — Я шепнул ему на прощанье, что повезу его к морю, когда вернусь. Нужно держать слово, данное ребенку.
— Значит, тебе не нужна свобода, которую я тебе предлагаю? — спрашивает возница, поднимаясь со стула.
— Нет, нет! — восклицает юноша, хватая полы плаща возницы. — Не уходи! Ведь ты знаешь, как я томлюсь! Если бы только был кто-нибудь, кто мог бы помочь ему! Но у него нет никого, кроме меня.
Внезапно он радостно восклицает:
— Да вот же тут сидит мой брат Давид! Вот и хорошо. Я попрошу его помочь Бернхарду.
— Твой брат Давид! — презрительно говорит возница. — Нет, его ты не можешь просить защитить ребенка. Ты не знаешь, как он обошелся со своими детьми!
Он умолкает, видя, что Давид Хольм уже сидит на другой стороне кровати, готовый помочь брату.
— Давид, — говорит больной, — у меня перед глазами зеленые лужайки и огромное открытое море. Понимаешь, Давид, я сидел здесь так долго, что не могу устоять, раз мне предлагают честную свободу. Да вот только этот ребенок. Ты ведь знаешь, я обещал.
— Не беспокойся, — дрожащим голосом говорит Давид, — я не оставлю этого ребенка, этих людей, которые пожалели тебя, обещаю тебе помочь им. Выходи на свободу! Иди куда хочешь! Я позабочусь о них. Выходи спокойно из своей темницы!
После этих слов больной откидывается на подушку.
— Ты сказал ему слова смерти, Давид, — говорит возница. — Идем отсюда! Пришла пора нам уходить. Освобожденный не должен встретиться с нами, живущими в рабстве и во мраке.
«Если бы только Георг мог услышать мои слова сквозь этот скрип и грохот, — думает Давид, — я бы сказал ему спасибо за то, что он помог сестре Эдит и моему брату. Я не хочу слушаться его и браться за его работу, но мне хочется показать, что я понимаю, как он помог им».
Едва он подумал это, как возница, словно подслушав его мысли, дернул вожжи и придержал лошадь.
— Я лишь несчастный и неумелый возница, — говорит он. — Иной раз мне удается помочь кому-нибудь, иной раз — нет. Этих двоих мне было легко переправить через границу. Ведь одна из них жаждала попасть к Господу на небеса, а другого почти ничего не связывало с землей. Знаешь ли, Давид, — продолжает он, переходя вдруг на прежний, товарищеский тон, — сидя в этой телеге и слушая, я думал, что, если бы я мог подать людям весть, я послал бы им наставление.
— Это я могу понять, — говорит Давид Хольм.
— И знаешь ли, что не большая беда быть косцом, когда зерно на поле созрело. Но вырывать неспелые колоски, не достигшие и половины своего роста, работа жестокая и неблагодарная. Хозяйка, которой я служу, считает эту работу недостойной себя и поручает ее мне, бедному вознице.
— Я это понял, — говорит Давид Хольм.
— Если бы люди только знали, как легко переводить через границу тех, кто закончил свою работу, выполнил свой долг и почти разорвал свои земные узы, и как тяжело освободить тех, кто не успел ничего закончить и совершить и оставил на земле всех, кого любит, они, быть может, постарались бы облегчить работу возницы.
— Что-то я не пойму тебя, Георг.
