— Меня зовут Идой, сударь. И вот, если я имею честь говорить с госпожой Демаре, то я все выложу, что накипело у меня на сердце супротив неё. Очень это дурно, когда сама ухитрилась обзавестись собственной обстановкой, вот как у вас здесь, а пытается отбить у бедной девушки — это у меня, сударь! — мужчину, который связан со мной нравственными узами и обещал искупить свой грех — заключить со мной брак в муципалитете. Что, ей мало, сударь, красивых молодчиков? Пусть тешится с ними и оставит в покое пожилого человека, в котором все моё счастье. Чего там, нет у меня шикарных хоромов, зато есть у меня любовь. Плевать мне на красавчиков с тугим кошельком, я живу сердцем, и…
Госпожа Демаре повернулась к мужу.
— Вы позволите мне, сударь, не слушать дальше, — сказала она и пошла к себе в спальню.
— Если эта дама с вами живёт, так я, видно, влопалась; ну и пусть! — продолжала Ида. — Зачем она повадилась каждый день бегать к господину Феррагусу!
— Вы ошибаетесь, мадемуазель, моя жена не способна…
— Ага, стало быть, вы ейный муж! — протянула слегка удивлённая гризетка. — Ну, тем хуже, сударь! Право, куда это годится, чтобы женщина имела счастье состоять в законном браке и путалась бы с таким, как Анри.
— Да кто этот Анри? — спросил г-н Жюль, схватив Иду за руку и увлекая её в другую комнату, чтобы жена его больше ничего не слыхала.
— Как кто? Господин Феррагус…
— Но он же умер, — возразил Жюль.
— Вот бредни! Да я вчера вечером была с ним у Франкони, и домой он меня проводил честь честью. Ну, да ваша супруга сама может вам кое-что о нем порассказать. Что, разве не бегала она к нему сегодня в три часа дня? Меня-то не проведёшь; я поджидала её на улице, потому что милый такой человечек, господин Жюстен, — может, знаете, старичок с брелоками и в корсете, — сказал, что моя соперница госпожа Демаре. Имя привычное, его часто выбирают себе наши женщины. Ах, извините, ведь это и ваше имя! Но будь госпожа Демаре сама придворная герцогиня, Анри так богат, что и тогда мог бы удовлетворить все её прихоти. Моё дело — отстоять своё добро, и я права, потому что я-то люблю Анри! Это моё первое сердешное увлечение, тут дело идёт о моей любви и о моей будущности. Меня не запугаете; я честная девушка и никогда не лгала, ничьего добра не крала. Будь моя соперница сама императрица, я пошла бы прямо к ней, посмей она посягнуть на моего будущего мужа; да будь она трижды императрица, я, поверьте, не задумываясь могла бы убить её, потому что все красивые женщины равны…
— Замолчите, довольно, — сказал Жюль. — Где вы живёте?
— Улица Кордри-дю-Тампль, дом номер четырнадцать, сударь. Ида Грюже, корсетница, всегда к вашим услугам, ведь мы немало корсетов делаем и для мужчин.
— А где живёт этот, как его вы зовёте, Феррагус?
— Не этот Феррагус, а господин Феррагус, — сказала она, поджимая губы, — это вам, сударь, не первый встречный. Пожалуй, он почище вас ещё будет. И что вам спрашивать у меня адрес, когда его знает ваша жена? Он не велел никому его давать. Да что я, обязана вам отвечать?.. Я, слава Богу, не на исповеди и не в полиции и могу не давать никому отчёта.
— А если я вам дам двадцать, тридцать, сорок тысяч франков, вы скажете мне, где живёт господин Феррагус?
— Нет, на это я — молчок: на-ка, выкуси, дружок! — сказала она, подкрепляя свой удивительный отказ красноречивым народным жестом. — Никаких денег не хватит, чтобы заставить меня это сказать. Имею честь кланяться. Где здесь выход-то?
Ошеломлённый Жюль дал Иде уйти, не подумав её задержать. Ему казалось, что мир вокруг рушится и небесный свод разбивается вдребезги над его головой.
— Кушать подано, сударь, — доложил камердинер. Камердинер и лакей с четверть часа поджидали господ в столовой.
— Барыня не будет обедать, — сообщила горничная.
— Что случилось, Жозефина? — спросил камердинер.
— Не знаю, — ответила она. — Барыня плачет и собирается лечь в постель. У барина, видно, была подружка на стороне, и это совсем некстати открылось, слышали? Не поручусь, переживёт ли это барыня. Все мужчины такие негодники! Устраивают сцены безо всякой осторожности.
— Ничего подобного, — тихонько возразил лакей, — наоборот, это все барыня… ну, да вы понимаете. Когда же это у барина было время развлекаться в городе? Вот уже пять лет, как он ни разу нигде и не ночевал, кроме как в спальне барыни, работает у себя в кабинете с десяти часов и выходит оттуда только к полудню, к самому завтраку. Что и говорить, жизнь его нам известна, правильная жизнь, а вот барыня, так она чуть не каждый день как три часа, так уж неизвестно куда исчезает.
— Ну и барин тоже, — сказала горничная, защищая хозяйку.
— Да ведь барин-то на биржу ездит… — возразил камердинер и немного погодя заметил: — Однако я уже три раза докладывал ему, что обед подан. Ну, словно истукану говоришь.
Вошёл Жюль.
— Где барыня? — спросил он.
— Барыня в постель ложатся, у них мигрень, — многозначительно сообщила горничная.
Тогда Жюль с величайшим хладнокровием сказал слугам:
— Можете убирать со стола, я посижу с барыней.
Он вошёл в спальню жены. Клеманс плакала, но старалась заглушить рыдания платком.
— Почему вы плачете? — спросил её Жюль. — Вы можете не бояться ни неистовых выходок, ни упрёков с моей стороны. Зачем стал бы я вам мстить? Если вы не были верны моей любви, значит, вы были её недостойны…
— Я недостойна?! — сквозь рыдания проговорила она таким голосом, который тронул бы любого мужчину, только не Жюля.
— Я не убью вас, для этого, видно, надо любить больше, чем я люблю, — продолжал он, — ну, а у меня не хватит духу, скорее я убью самого себя, дам вам наслаждаться вашим… счастьем с тем, кто…
Он не мог договорить.
— Убить себя! — закричала Клеманс, бросаясь к его ногам и обнимая их.
Он хотел высвободиться из её объятий и отойти от неё, но она так крепко за него уцепилась, что он проволок её по полу до самой кровати.
— Оставьте меня, — сказал он.
— Нет, нет, Жюль! — кричала она. — Если ты больше меня не любишь, я умру. Ты хочешь все знать?
— Да!
Он схватил её, неистово сжал, затем присел на край постели и поставил перед собой жену, сдавив её коленями, словно тисками; он устремил холодный взгляд на это прекрасное лицо, залитое слезами и пылавшее огнём, и сказал:
— Говорите же! Клеманс снова зарыдала.
— Нет, это тайна, от которой зависит жизнь и смерть. Раскрыть её тебе… Нет, не могу. Жюль, пощади!
— Ты все обманываешь меня…
— Ах, ты не говоришь мне больше вы ! — воскликнула она. — Да, Жюль, ты можешь думать, что я тебя обманываю, но скоро, скоро ты все узнаешь.
— Но кто он тебе, этот Феррагус, этот каторжник, у которого ты бываешь, этот человек, разбогатевший на преступлениях? Если ты не принадлежишь ему, если он не твой…
— Ах, Жюль!
— Так, значит, это он — твой неведомый благодетель? Это он — человек, которому, как говорили, мы обязаны своим состоянием?
— Кто говорил?
— Тот, кого я убил на дуэли.
— О Господи, уже одна смерть!
— Пускай он не твой покровитель и не задаривает тебя золотом, пускай, наоборот, ты ему помогаешь, — так что же, он брат тебе, что ли?
— Ну, а если это так? — спросила она. Господин Демаре скрестил руки.
— Почему же ты скрыла все от меня? — продолжал он. — Ты, стало быть, обманывала меня вместе с материю? Да кто же ходит к брату чуть ли не каждый день?
Жена его упала без чувств к его ногам.
«Умерла, — подумал он. — А что, если я не прав?»
Он бросился к звонку, позвал Жозефину и уложил Клеманс на постель.
— Я умру, я не вынесу этого, — сказала г-жа Демаре, придя в себя.
— Жозефина, — крикнул г-н Демаре, — пойдите за господином Депленом. Затем зайдёте к моему брату и передадите ему, что я прошу его прийти как можно скорее.
— Зачем зовёте вы брата? — спросила Клеманс. Но Жюль уже вышел из комнаты.
Впервые за пять лет г-жа Демаре лежала в постели одна, без мужа, впервые вынуждена была допустить врача в свою спальню, в своё святилище. Это были тяжкие для неё огорчения. Деплен нашёл состояние г-жи Демаре очень опасным; никогда ещё душевные потрясения не оказывали столь странного действия. Врач не хотел ничего предрекать и, обещав высказать своё мнение на другой день, ограничился несколькими предписаниями, которые остались невыполненными, ибо сердечные заботы оттеснили заботы о здоровье. Уже светало, а Клеманс все не могла заснуть. Она прислушивалась к глухому шёпоту братьев, разговаривавших между собой несколько часов подряд, но толстые стены не позволяли ей уловить ни единого слова, по которому она могла бы догадаться о содержании этой беседы. Вскоре брат Жюля, нотариус Демаре, ушёл Тишина ночи и необычайное обострение слуха, вызванное нервным возбуждением, помогли Клеманс услышать скрип пера и шорохи, невольно производимые пишущим человеком. Кто привык бодрствовать по ночам и кому приходилось наблюдать различные акустические явления среди глубокой тишины, тот знает, что зачастую нетрудно заметить внезапный, даже лёгкий, шорох там, где обычно однообразный и непрерывный шум не доходит до слуха. В четыре часа утра шум прекратился. Взволнованная и дрожащая встала с постели Клеманс. Босиком, без пеньюара, не заботясь о том, что была в испарине, не думая о своём болезненном состоянии, бедная женщина открыла дверь в кабинет — и так удачно, что дверь даже не скрипнула. Она увидела мужа, заснувшего в кресле с пером в руке. Свечи догорели до самых розе гок. Она тихонько подошла к столу и прочла на запечатанном уже конверте. «Моё завещание».
