Он так увлекся этими мечтами, что прошел свою улицу и пришлось возвращаться обратно. Когда он подошел к «Корлессу», волнение с прежней силой овладело им и он в нерешительности остановился у подъезда. Наконец, он открыл дверь и вошел.
Свет и шум ресторана на минуту остановили его в дверях. Он посмотрел вокруг, но в глазах у него рябило от блеска красных и зеленых бокалов. Ему показалось, что ресторан переполнен и все смотрят на него с любопытством. Он быстро взглянул направо и налево (слегка хмурясь, словно пришел по важному делу), но когда немного освоился, увидел, что никто даже не обернулся; а вон там, прислонившись к стойке и широко расставив колени, сидел и сам Игнатий Галлахер.
– Хэлло, Томми, старый вояка, присаживайся! Что будем пить? Чего твоя душа просит? Я пью виски: такого и в Лондоне не достанешь. С содовой? Или с сельтерской? Не любишь минеральную? Я тоже. Портит букет… Пожалуйста, гарсон, будьте добры, принесите виски, две маленькие. Ну, как ты преуспевал все это время, с тех пор как мы не виделись? Боже милостивый, как мы стареем! Очень заметно, что я уже старик, а? Побелело и поредело на макушке – а?
Игнатий Галлахер снял шляпу и показал большую, коротко остриженную голову. Лицо у него было массивное, бледное и гладко выбритое. Аспидно-синие глаза, подчеркивая нездоровую бледность, ярко поблескивали над оранжевым галстуком. Между этими двумя контрастирующими пятнами губы казались очень длинными, бесформенными и бесцветными. Он наклонил голову и двумя пальцами жалостливо потрогал редеющие волосы. Крошка Чендлер протестующе покачал головой. Игнатий Галлахер снова надел шляпу.
– Измотаешься, – сказал он. – Что такое жизнь журналиста? Вечная спешка и гонка, вечно ищи материал, а иногда так и не найдешь; а потом вечная погоня за чем-нибудь новеньким. Ну я и решил на несколько дней послать гранки и наборщиков к черту. А уж до чего же я рад, что попал на родное пепелище! Надо же когда-нибудь и отдохнуть. Я как-то сразу ожил, как только очутился в милом грязном Дублине… Ну вот, Томми, пей. Воды? Скажи, когда довольно.
Крошка Чендлер дал сильно разбавить свой виски.
– Пользы ты своей, юноша, не знаешь, – сказал Игнатий Галлахер. – Я чистый пью.
– Я обычно пью очень мало, – скромно сказал Крошка Чендлер. – Изредка маленькую или две, когда встретишься с кем-нибудь из старой компании; вот и все.
– Ну, – весело сказал Игнатий Галлахер, – выпьем за нас, за старые времена и за старую дружбу.
Они чокнулись и выпили.
– Я сегодня видел кое-кого из старой шатии, – сказал Игнатий Галлахер. – О'Хара что-то мне не понравился. Что он делает?
– Ничего, – сказал Крошка Чендлер. – Он совсем опустился.
– Хогэн как будто хорошо пристроился?
– Да, он служит в Земельном комитете[39].
– Я как-то встретил его в Лондоне, он, по-видимому, процветает… Бедный О'Хара! Спился, вероятно?
– Не только, – сухо сказал Крошка Чендлер.
Игнатий Галлахер засмеялся.
– Томми, – сказал он, – ты ни на йоту не изменился. Ты все тот же серьезный юноша, который, бывало, читал мне нотации каждое воскресное утро, пока я валялся с головной болью и обложенным языком. Тебе бы надо немного пошататься по свету. Неужели ты ни разу никуда не ездил?
– Я был на острове Мэн, – сказал Крошка Чендлер.
Игнатий Галлахер засмеялся.
– Остров Мэн! – сказал он. – Поезжай в Лондон или в Париж, лучше в Париж. Это пойдет тебе на пользу.
– Ты был в Париже?
– Еще бы! Я там повеселился на славу.
– А Париж правда такой красивый, как говорят? – спросил Крошка Чендлер.
Он отпил из своего стакана, а Игнатий Галлахер залпом осушил свой до дна.
– Красивый? – сказал Игнатий Галлахер медленно, смакуя букет своего виски. – Не такой уж он красивый, понимаешь. Нет, конечно, красивый. Но главное – это тамошняя жизнь, вот что. Нет города, равного Парижу по веселью, шуму, развлечениям…
Крошка Чендлер допил свой стакан и не без труда поймал взгляд бармена. Он заказал еще виски.
– Я был в Мулен-Руж, – продолжал Игнатий Галлахер, когда бармен убрал стаканы, – и я побывал во всех кафе Латинского квартала. Ну уж, доложу я тебе! Не для таких божьих коровок, как ты.
Крошка Чендлер молчал; бармен скоро вернулся с двумя стаканами; тогда он дотронулся своим стаканом до стакана своего друга и повторил его тост. Он начинал испытывать легкое разочарование. Тон Галлахера и его манера выражаться не нравились ему. Было что-то вульгарное в его друге, чего он раньше не замечал. Но возможно, что это просто оттого, что он живет в Лондоне, среди газетной толчеи и грызни. Прежнее обаяние чувствовалось под новой, развязной манерой держаться. И как-никак Галлахер пожил, он повидал свет. Крошка Чендлер с завистью посмотрел на своего друга.
– В Париже всем весело, – сказал Игнатий Галлахер. – Там умеют наслаждаться жизнью, и что же, скажешь, это нехорошо? Если хочешь пожить по-настоящему, надо ехать в Париж. И знаешь, парижане прекрасно относятся к ирландцам. Когда они узнали, что я ирландец, они меня чуть не задушили, да, да.
Крошка Чендлер вновь отпил из своего стакана.
– Скажи-ка, – начал он, – Париж в самом деле такой безнравственный город, как о нем говорят?
Игнатий Галлахер величественно поднял правую руку.
– Все города безнравственны, – сказал он. – Конечно, в Париже можно увидеть довольно пикантные вещи. Вот, например, на студенческих танцульках. Есть на что посмотреть, когда курочки разойдутся. Ты, надеюсь, понимаешь, о ком я говорю?
– Я слышал о них, – сказал Крошка Чендлер.
Игнатий Галлахер допил свой виски и покачал головой.
– Да, – сказал он, – что ни говори, а нет другой такой женщины, как парижанка, – по остроумию, по шику.
– Значит, это безнравственный город, – сказал Крошка Чендлер с робкой настойчивостью, – я хочу сказать, по сравнению с Лондоном или с Дублином.
– Лондон! – сказал Игнатий Галлахер. – Никакого сравнения. Спроси Хогэна, дорогой мой. Я немножко просветил его по части Лондона, когда он приезжал. Он открыл бы тебе глаза… Послушай, Томми, что ты все прихлебываешь, это тебе не пунш, пей сразу.
– Нет, право…
– Да брось, ничего с тобой не сделается. Что закажем? Опять того же?
– Ну… давай.
– Francois, еще по стаканчику… Закурим, Томми. – Игнатий Галлахер вытащил портсигар. Оба друга закурили и молча пыхтели сигарами, пока им не подали виски.
– Я скажу тебе свое мнение, – сказал Игнатий Галлахер, вынырнув, наконец, из облака дыма, за которым он скрывался, – мы живем в странном мире. Где уж тут нравственность. Я слыхал о таких случаях, да что я говорю – слыхал, я знаю о таких… случаях…
Игнатий Галлахер задумчиво попыхтел сигарой и затем ровным эпическим тоном принялся набрасывать перед своим другом картины разврата, царящего за границей. Он перечислил пороки нескольких столиц и, по-видимому, склонялся к тому, чтобы присудить пальму первенства Берлину. Были вещи, за которые он не мог поручиться (он только слыхал о них), но многое он знал по собственному опыту. Он не пощадил ни чина, ни звания. Он разоблачил тайны европейских монастырей, описал нравы, бытующие в высшем обществе, и закончил тем, что рассказал со всеми подробностями скандальную историю про одну английскую герцогиню, причем подтвердил, что история эта достоверна. Крошка Чендлер был очень удивлен.
– Да, – сказал Игнатий Галлахер, – здесь, в нашем старом, захолустном Дублине, про такие вещи и не слыхивали.
– Тебе, должно быть, показалось очень скучно у нас, – сказал Крошка Чендлер, – после всего того, что ты видел!
– Знаешь, – сказал Игнатий Галлахер, – для меня это отдых – побывать здесь. Ну, а потом, ведь это же родное гнездо, как говорится. Что бы там ни было, а нельзя не любить его. Такова человеческая природа… Но расскажи мне о себе. Хогэн сказал мне, что ты… познал радости Гименея. Уже два года, кажется?
Крошка Чендлер покраснел и улыбнулся.
– Да, – сказал он. – В мае был год, как я женился.
– Позволь мне от души поздравить тебя, – сказал Игнатий Галлахер. – Лучше поздно, чем никогда. Я не знал твоего адреса, а то бы я сделал это вовремя.
Он протянул руку, и Крошка Чендлер пожал ее.
– Желаю тебе, – сказал Галлахер, – и твоему семейству всяческих благ, и кучу денег, и чтобы ты жил до тех пор, пока я сам не застрелю тебя. И это, милый мой Томми, желает тебе искренний друг твой, старый друг. Ты это знаешь?
– Знаю, – сказал Крошка Чендлер.
– И детишки есть? – сказал Игнатий Галлахер.
Крошка Чендлер опять покраснел.
– У нас один ребенок, – сказал он.
– Сын или дочь?
– Мальчик.
Игнатий Галлахер звонко хлопнул своего друга по спине.
– Молодец, – сказал он, – да я и не сомневался в тебе, Томми.
Крошка Чендлер улыбнулся и смущенно посмотрел в свой стакан, закусив нижнюю губу тремя по-детски белыми зубами.
