В шкафах и сундуках обнаружились старинные наряды. Гэм доставала их и примеряла. От поблекших туалетов веяло каким-то особенным дурманящим ароматом. Она часами сидела в этих платьях, и мечты уносили ее в минувшее. Забыв обо всем, она подолгу стояла перед фасеточным зеркалом. Собственное отражение в этом стекле мнилось странно чужим и знакомым, будто от дивных чар ее «я» соскользнуло в ту эпоху, а теперь вернулось и смотрело на нее, молчаливое, хрупкое, минувшее. За спиною отражения сумерки плели серые тени, коричневатые в глубине, и казалось, будто отражение, нежно и печально улыбаясь, всплывало из самой серой бездны прошедшего. Однажды вечером, когда Гэм в старинном наряде ходила по комнатам, пришел старик управляющий. Ничего не замечая, она попыталась изобразить несколько па сарабанды и тут увидела его, а он ободряюще кивнул и жестом показал на старинный спинет. Открыл крышку и заиграл менуэт. Прозрачные серебристые звуки порой чуть дрожали, как мелодия музыкальной шкатулки. Гэм то кружилась в медленном танце, то замирала в глубоком реверансе и, исполняя эти фигуры, всем своим существом ощущала обворожительную беззаботность тех давних времен, казавшихся необычайно знакомыми и родными. Рококо окаймляло бездны садами, хотя и знало об этих безднах, – но окаймляло садами и называло садами. А мы зовем бездны безднами и заглядываем в их глубины. Эпоха амурных страстей и поединков прикрывалась самой обворожительной грацией, какая когда-либо существовала на свете. Шевалье де Рот, улыбаясь, бросил вызов лучшему фехтовальщику Франции, ибо тот слишком долго целовал руку дамы его сердца. С галантной шуткой попросил о короткой отлучке – всего на несколько минут, подышать в саду свежим воздухом, – вышел вместе с другом, которому предстояло быть секундантом, вышел, чтобы никогда не вернуться. Ни писем, ни объяснений он не оставил.
Вновь опустились сумерки с их магическим зыбким полусветом, который неизменно потрясал Гэм. Старик управляющий вышел вместе с нею в сад. Живые изгороди, некогда подстриженные, а теперь одичавшие и робкие, темнели вокруг, словно стыдясь самих себя. Вечер был весь из лазури и серебра.
Гэм покормила черных лебедей, которые уже готовились ко сну, но поспешно приплыли от дальнего берега пруда, по воде от их движения бежали круги.
Тучи собирались на горизонте, затмевая меркнущий свет заката. Лиловые громады наплывали из-за деревьев, несли с собою мрак. Потом вдруг листва зашумела, и в прохладу ворвались теплые, влажные потоки воздуха. Ветер переменился, стало душно. Потом все замерло без движения, а тучи заполонили все небо.
Гэм вернулась в дом. Какие гулкие коридоры. Какая тьма затаилась в углах! Снаружи беззвучно подкрадывалась жуть. Подступала со всех сторон – дом точно съежился под натиском неведомой угрозы. Всякий шорох умножался и тотчас резко стихал, будто прибитый к земле мягкой кувалдой. До чего же тих бывает порою мир.
Гэм снедало беспокойство, которое намного превосходило ожидание близкой бури. Она предчувствовала что-то еще. Но что? Откуда это ощущение мотыльковой куколки – что ей предстоит? Прорвется кокон? Она вылетит на волю? Какая усталость. Сопротивляться нет сил. Грядет буря, которая умчит ее с собой. Ну и пусть, пусть скорее приходит.
Все трепещет на острие клинка. Какой странный подсвечник. Какая странная бронзовая фигурка. Безмолвной мощью веет отовсюду. Загадочная аура мерцает все ярче. Ее неудержимо влечет куда-то – куда же?
Внезапно чернота за окнами треснула. Вспышки молний пробежали по небу. Огненный ветвистый узор на мгновение проступил за стеклами. И сразу же все опять затопила ночь. Лишь на доли секунды парк и комнаты осветились. Раскатисто грянул гром – и с шумом хлынул ливень.
И вот тут-то по всему дворцу разнесся звон. Пронзительный, будто не желающий умолкать. Этот звон висел в комнате, режущий уши… избавительный… Коридоры гудели, в доме что-то назревало, сжималось, как пружина, – и рванулось вперед: дверь распахнулась, на пороге стоял вымокший до нитки Лавалетт, на полу образовалась лужа. Лавалетт напустился на подоспевшего слугу, велел приготовить ванну и сухую одежду, поклонился Гэм.
– Простите, я поневоле весь дом взбудоражил… через час я все вам объясню.* * *
Гэм не встала из кресла. За стенами бушевала непогода, словно вознамерилась уничтожить всё и вся. Снопы молний призрачно метались среди деревьев, буря неистовствовала, тяжелые шквалы дождя выплескивались в обезумевший мир. Так она сидела, пока не возвратился Лавалетт. Он быстро прошел к окну и глянул наружу. Порывисто взмахнул рукой, точно показывая куда-то в бурю, молча вцепился пальцами в спинку стула. Потом обернулся к ней.
– При таких катаклизмах объяснения излишни. Думаю, достаточно будет сказать, что я дружен с д’Аржантейль и знаю это имение. Неотложные обязательства вынуждают меня искать автомобиль: в часе езды отсюда я в потемках, без света врезался в кучу камней и угробил коленчатый вал… А ваша машина, кажется, готова к отъезду?
Гэм кивнула.
– Придется ею воспользоваться.
На миг небо полыхнуло красным огнем. Лавалетт наклонился вперед.
– Я видел вас раньше…
Гэм опять кивнула. Говорить она не могла. Все тело будто налилось свинцом. Руки тяжело лежали на широких подлокотниках.
– В Швейцарии. И еще один раз в Коломбо. Нет смысла проводить параллели или делать какие-то выводы. Но это облегчит вам решение. В Марселе вы взойдете на борт «Анны Лейн». Отплытие через двенадцать дней. Я буду ждать вас в Сингапуре.
Гэм не ответила. Лавалетт позвонил слуге и приказал подать автомобиль к подъезду. Потом снова кивнул на непогоду за окном.
– В сравнении с этим все прочее банально. Стихия не спрашивает и не отвечает… она просто существует… У вас есть время подумать… В Сингапуре вы сойдете на берег.
Слуги подогнали автомобиль к подъезду. Лавалетт склонился к руке Гэм. Рука была безвольная, вялая. Дверь за ним закрылась. Шаги стихли. И тут Гэм, как в прострации, странно тихим шепотом обронила в пустоту комнаты: «Да». Нахмурила брови, глаза потемнели, – сказала «да», откинула голову назад.
Мотор коротко взвыл и ровно заурчал. Скрежетнули контроллеры, невнятный возглас… И шум отъезжающего автомобиля утонул в реве ненастья.
Проснувшись среди ночи, Гэм увидела за окном ясное небо. Гроза ушла. Луна висела над парком, словно огромная латунная чаша, отражаясь в лужах на дорожках. Силуэты деревьев замерли в неподвижности. В зелени вьющихся по стене дома растений шелестели тяжелые капли, медленно стекая с одного листа на другой. Мраморный Нарцисс у пруда, наполовину освещенный луною, меланхолично смотрел в водоем. Свет падал на левое его плечо и с игривой, нежной лаской плескался вокруг, мягкий, беззвучный. А он стоял, погруженный в свои думы. И улыбался.
– Не странно ли, – сказала Гэм маркизе д’Аржантейль, – что нашу жизнь определяют не могучие и шумные события, а мелкие, почти незаметные. И опять-таки не взаимосвязанные логически, а как бы подброшенные случайно – вот они-то и чреваты внезапным беспокойством и новой дорогой. Такое ощущение, словно под этой будничной жизнью вершится еще какая-то другая, тайная, и все наши представления о собственном бытии и развитии суть лишь нечаянная параллель; в один прекрасный день тебя настигает рывок – и все знание опрокидывается…
Маркиза д’Аржантейль добродушно посмотрела на Гэм.
– Прекрасная, блистательная речь поэта на сцене не трогает так, как неведомый зов в ночи, который отзвучит и стихнет, где-то далеко-далеко… Тысячами смыслов облекает его фантазия… Он будоражит и наполняет сердце тоской, никакое изреченное слово с ним не сравнится… Он проникает в кровь… в это темное, таинственное наследие, дарованное нам природой, через которое она зовет… и определяет. Отклик пробуждается от случайного звука… гудит и не смолкает… наперекор всем мысленным возражениям, всем желаниям… Ты можешь называть его безрассудным… он все равно гудит, и заглушает все, и манит, и побеждает… Последуйте этому зову… он не обманет…
– Да, – тихо сказала Гэм и улыбнулась, – разве я могу иначе…
Два дня спустя она покинула Париж. Но скоро опять вернулась. И уже вечером в Опере вновь ощутила беспокойство. Допоздна сидела у окна в своей комнате. А через день села в марсельский экспресс.
Не доезжая до Марселя Гэм сошла с поезда. Остановилась в провансальской деревушке у простых людей, которые спали на высоких пестрых постелях. Проснувшись утром, она видела в прорези ставен золотое сердечко юного дня; лучистая дорожка пронизывала сумрак комнаты и упиралась в олеографию на стене, невероятно ярко высвечивая краски на груди Мадонны. Гэм подставляла руку под этот луч и ладонью ловила день. Потом брала зеркало и играла солнечным мячиком – волшебно сияющее сердечко плясало то на потолке, то на стенах. Наконец она вставала на постели во весь рост, сбрасывала с плеч бретели ночной сорочки и, так и этак подкладывая под ноги подушки, добивалась, чтобы сверкающий луч из прорези оконной ставни упал туда, где билось ее сердце. Минута-другая, и кожа ощущала тепло, солнечное сердечко сияло под левой грудью, а Гэм в порыве ликующего восторга спрыгивала с кровати и летала по комнате в импровизированном танце сердец.
