Ни в том, ни в другом у него недостатка нет. Убежденный хозяин с утра до вечера хлопочет; встает в одно время с рабочими и в одно время с ними полдничает, обедает и отдыхает. Везде – он сам; на пашне ни малейшего огреха не пропустит; на сенокосе сейчас заметит, который работник не чисто косит. А на скотном дворе хлопочет жена. При себе заставляет коров доить, при себе приказывает корм задавать. Добрую корову погладит, велит кусок черного хлеба с солью принести и из своих рук накормит; худой, не брегущей о хозяйской выгоде корове пальцем погрозит. Заглянет в молочную – и сама засучит рукава, попробует масло бить. И удовольствие и выгода – всё вместе.
Дети между тем здоровеют на чистом воздухе; старший сынок уж учиться начал – того гляди, и вплотную придется заняться им.
После целого года работы и неустанных хлопот приводится в действие двойная бухгалтерия. Сводятся счета. Оказывается – доход уж есть, но маленький, около двухсот рублей.
– Маловато, – соглашается помещик, – но на будущий год…
– На службе ты куда больше получил бы! – замечает жена.
На будущий год доход увеличивается до трехсот рублей. Работал-работал, суетился-суетился, капитал растратил, труд положил, и все-таки меньше рубля в день осталось. Зато масло – свое, картофель – свой, живность – своя… А впрочем, ведь и это не так. По двойной бухгалтерии, и за масло и за живность деньги заплатили…
Кроме того: хотя все устроено капитально и прочно, но кто же может поручиться за будущее? Ведь не вечны же, в самом деле, накаты; нельзя же думать, чтобы на крыше краска никогда не выгорела… Вон в молочной на крышу-то понадеялись, старую оставили, а она мохом уж поросла!
Наконец, нельзя терять из вида и того, что старший сын совсем уж поспел – хоть сейчас вези в гимназию. Убежденный помещик начинает задумываться и все больше и больше обращается к прошлому. У него много товарищей; некоторые из них уж действительные статские советники, а один даже тайный советник есть. Все получают содержание, которое их обеспечивает; сверх того, большинство участвует в промышленных компаниях, пользуется учредительскими паями…
А он что? Как вышел из «заведения» коллежским секретарем (лет двенадцать за границей потом прожил, все хозяйству учился), так и теперь коллежский секретарь. Даже земские собрания ни разу не посетил, в мировые не баллотировался. Связи все растерял, с бывшими товарищами переписки прекратил, с деревенскими соседями не познакомился. Только и побывал, однажды в три года, у "интеллигентного работника", полюбопытствовал, как у него хозяйство идет.
Интеллигентный работник, Анпетов, поселился года четыре тому назад в десяти верстах от убежденного помещика, вместе с отставным солдатом Финагеичем. Купил Анпетов задешево небольшую пустошь, приобрел две коровы, лошадь, несколько овец, запасся орудиями, выстроил избу на крестьянский манер и начал работать. Солдат был женатый и жил не в качестве наемника, а на правах пайщика – и убытки и барыши пополам; только процент на затраченный капитал предполагался к зачету из дохода. Но покуда еще ничего у пайщиков не выяснилось, кроме пустых щей да хлеба, который они ели. Но, разумеется, они надеялись, что в будущем труд прокормит их.
– Как дела? – спрашивал его помещик.
В ответ на это интеллигентный рабочий показал мозолистые руки.
– Вот, покуда, что в результате получилось, – молвил он, – ну, да ведь мы с Финагеичем не отстанем. Теперь только коровы и выручают нас. Сами молоко не едим, так Финагеич в неделю раз-другой на сыроварню возит. Но потом…
И в заключение не удержался и обругал посетителя.
– Вы белоручки, – сказал он, – по пашне да по сенокосу с тросточкой похаживаете. Попробовали бы вы сами десятину вспахать или восемь часов косой помахать, как мы… небось, пропала бы охота баловаться хозяйством.
Разумеется, он не попробовал; нашел, что довольно и того, что он за всем сам следит, всему дает тон. Кабы не его неустанный руководящий труд – разве цвели бы клевером его поля? разве давала бы рожь сам-двенадцать? разве заготовлялось бы на скотном дворе такое количество масла? Стало быть, Анпетов соврал, назвавши его белоручкой. И он работает, только труд его называется "руководящим".
Однако на другой день он пожелал проверить оценку Анпетова. Выйдя из дому, он увидел, что работник Семен уж похаживает по полю с плужком. Лошадь – белая, Семен в белой рубашке – издали кажет, точно белый лебедь рассекает волны. Но, по мере приближения к пашне, оказывалось, что рубашка на Семене не совсем белая, а пропитанная потом.
– Дай-ко, я попахаю! – предложил помещик Семену.
– Куда же вам! только ручки себе намозолите!
– Нет, дай!
Он стал за плугом, но не успел пройти и двух сажен, как уже задохся; плуг выскочил у него из рук, и лошадь побежала по пашне, цепляясь лемехом за землю.
– Стой, каторжная! – кричал Семен на лошадь. А барин между тем стоял на месте и покачивался, словно пьяный.
"Действительно, – думал он, – пахать – это… Но все-таки Анпетов соврал. Пахать я, конечно, не могу, но, в сущности, это и не мое дело. Мое дело – руководить, вдохнуть душу, а всё остальное…"
Так на этом он и успокоился. И даже, возвратясь домой, сказал жене:
– Пробовал я сегодня пахать – не могу. Это не мое дело. Мое дело – вдохнуть душу, распорядиться, руководить. Это тоже труд, и не маленький!
– Еще бы! – отозвалась жена.
Словом сказать, погружаясь в море хозяйственных мелочей, убежденный помещик душу свою мало-помалу истратил на вытягиванье гроша за грошом. Он ничего не читал, ничем не интересовался, потерял понятие о комфорте и красоте. Яма, в которой стояла усадьба, вполне удовлетворяла его; он находил, что зимою в ней теплее. Он одичал, потерял разговор. Однажды заехал к нему исправник и завел разговор о сербских делах. Он слушал, но только из учтивости не зевал. В голове у него совсем не сербские дела были, а бычок, которого он недавно купил.
– Хотите, я вам бычка своего покажу? – не выдержал он.
– С удовольствием.
Пошли на скотный двор, вывели бычка – красавец! грудь широкая, ноги крепкие и, несмотря на детский возраст (всего шесть месяцев), – уж сердится.
– Вот так бычок! – не выдержал, в свою очередь, исправник.
– Это – надежда моего скотного двора! это – столп, на котором зиждется все будущее моего молочного хозяйства! Четыре месяца тому назад восемьдесят рублей за него заплатил, а теперь и за полтораста не отдам…
Словом сказать, совсем всякую способность к общежитию утратил.
А в результате оказывалось чистой прибыли все-таки триста рублей. Хорошо, что еще помещение, в котором он ютился с семьей, не попало в двойную бухгалтерию, а то быть бы убытку рублей в семьсот – восемьсот.
– Ты думаешь, мало такая квартира стоит? – не раз говорил он жене, – да кухня отдельная, да флигель… Ежели все-то сосчитать…
– Ну, что тут! надо же где-нибудь жить!
Однако сын все растет да растет; поэтому самая естественная родительская обязанность заставляет позаботиться о его воспитании. Убежденный помещик понимает это и начинает заглядывать в будущее.
– Надо же как-нибудь насчет Володи порешить, – осторожно заговаривает он.
– Надо, – соглашается с ним жена.
– Я думаю, не написать ли к Зверкову? Он, по-товарищески, примет его на свое попечение, определит…
– Что твой Зверков! Он и думать забыл о тебе! Зверков! – вот о ком вспомнил! Надо самим ехать в Петербург. Поселишься там – и товарищи о тебе вспомнят. И сына определишь, и сам место найдешь. Опять человеком сделаешься.
Наболевшее слово вырвалось, и высказала его, по обыкновению, жена. Высказала резко, без подготовлений, забыв, что вчера говорила совсем другое. Во всяком случае, мужу остается только решить: да или нет.
Но какой отличный предлог: сын! Не по капризу они бросают деревню, а во имя священных обязанностей.
– Ты думаешь? – цедит он сквозь зубы.
– Чего думать! Целый день с утра до вечера точно в огне горим. И в слякоть и в жару – никогда покоя не знаем. Посмотри, на что я похожа стала! на что ты сам похож! А доходов все нет. Рожь сам-двенадцать, в молоке хоть купайся, все в полном ходу – хоть на выставку, а в результате… триста рублей!
– Да, есть тут загадка какая-то.
– Никакой загадки нет. Баловство одно – это хозяйство со всеми затеями и усовершенствованиями. Только деньги словно в пропасть бросили. Уедем, пока вконец не разорились.
– Ну, все-таки… Знаешь, я рассчитывал, кроме того, и на окружающих влияние иметь…
– Лучше бы ты о себе думал, а другим предоставил бы жить, как сами хотят. Никто на тебя не смотрит, никто примера с тебя не берет. Сам видишь! Стало быть, никому и не нужно!
Разговор возобновляется чаще и чаще, и с каждым днем приобретает более и более определенный характер. Подстрекательницей является все-таки жена.
– Вот что я тебе скажу, – говорит она однажды, – хозяйство у нас так поставлено, что и без личного надзора может идти. Староста у нас честный, а ежели ты сто рублей в год ему прибавишь, то он вполне тебя заменит. Но если ты захочешь, то можешь и сам с апреля до октября здесь жить, а я с детьми на каникулы буду приезжать. Вот что я сделаю. Теперь июль месяц в конце, а в августе приемные экзамены начнутся. Через неделю я уеду с Володей в Петербург. Съезжу к твоим товарищам, – ты мне письма дашь, – подыщу квартиру и определю Володю, а ты к октябрю уберешься с хлебом и приедешь к нам с Верочкой и с Анной Ивановной (гувернантка). Анна Ивановна! ведь вы без меня на скотном присмотрите?
