Из лексики и интонаций, неприкасаемых для менее одаренного и независимого поэта, Юз Алешковский непринужденно складывает душемутительный и, вместе с тем, утрированно-наглядный романс. А то, как при полном попустительстве сочинителя «гуляют» слова от варианта к варианту, свидетельствует о завидной авторской интуиции: у песни, имеющей шанс уйти в народный репертуар и, следовательно, обреченной на застольно-дорожное соавторство, сумма уместных слов эстетически существенней их строгой очередности. И в этом есть свой резон: ведь в главные (и самые банальные!) мгновения жизни – когда мы провожаем кого-нибудь в последний путь или склоняемся над колыбелью новорожденного, когда встречаем весну или осень и проч. (нужное подчеркнуть) – на язык просятся вовсе не «лучшие слова в лучшем порядке», а драгоценная человеческая чушь с пятого на десятое, в которой не то что другим – себе стесняешься признаться!..
Юз Алешковский талантливо сделал эту «чушь» содержанием стихотворения и, как нередко случается в поэзии, мы по следствию – взволнованно- бессвязному бормотанию лирического героя – восстанавливаем уважительную причину эмоционального смятения: очень знакомые «демисезонные» переживания с соответствующим ходом мыслей впридачу. И именно психологически достоверная «банальность» «Осеннего романса» и оставляет впечатление попадания в «яблочко»! Будто кто-то хватил грамм двести, и его мотает по лону природы с перехваченным от умиления горлом и глазами на мокром месте. И этот «кто-то» – читатель собственной персоной.
Когда я спросил Алешковского, как его угораздило сочинить такое, и на пальцах объяснил объективные, на мой взгляд, затруднения и препятствия, которые он так артистично преодолел, Юз без ложной скромности ответил одним-единственным словом – «свобода».
Ни убавить, ни прибавить.
Москва, 2010
Как написать оперу.
Яков Якулов
Если я когда-нибудь решусь написать оперу – шаг, требующий в наши дни воинской доблести и веселой безрассудности новобранца, то в поисках оных, а также сюжета и вдохновения непременно открою трехтомник Юза Алешковского, живущий в моей библиотеке уже второе десятилетие и им же подаренный. Почему непременно? Во-первых, потому, что словосочетание «написать оперу», т. е. «оперуполномоченному» – (затертый каламбур из древнего советского анекдота) – уж очень в духе самого автора будущего либретто; а во-вторых, благодаря весьма неожиданному и в той же степени забавному обстоятельству, что как раз в данном случае никакого либретто мне и не понадобится. Вообще, читать оперные либретто мучительно – медвежья шкура животного слова наспех кроится тупоумными ножницами скорняка – либреттиста. Еще недавно защищавшая дикую свободу своего хищного хозяина, она теперь обнимает вешалку, – сомнительное меховое изделие, смирившееся со своей участью. Заказчик – композитор, соучастник варварского убийства, получив товар, открывает первый чистый лист партитуры и довершает содеянное. Слова, как и все вещи на свете, обладают свойствами, поэтому литература может быть всякой – цветной и черно-белой, вязкой на ощупь, как воспоминание, и, как воспоминание же, терпкой на вкус; с запахом вишневого сада, рыцарской стали и общественного супа. Внутри слова бывает холодно, как в раю и грустно, как на вокзале, а в пустотелой бесконечности междометий и тире часто мерцает стеклянная ниточка одинокого горизонта.
Для музыканта, приговорившего мир к пожизненной немоте, амнистии подлежат сущности, по праву первородства получившие голос – стихии ветров и вод, аккорды грома и гудящий шелест леса. А также все живое – способное как на крик, так и на молчание. Звук – это слово, лишенное гражданства, пугливый беженец, как от места жительства отреченный от своего первоначального значения. Он присваивает себе чужие адреса и имена слов и объявляет себя легитимным. Именно так, скитаясь, бродяжничает он в детeрминированной строгости русской словесности, пока не находит надежного пристанища в прозе Платонова, Зощенко и Алешковского. И здесь он вдруг получает паспорт, вернее сразу два – слово растворяется в звуке в «бес», а, значит и во «все» – смысленности своих значений, а звук благодарно оркеструет слово, как мертвый нотный знак под смычком скрипача.
В прозе Алешковского не бормочут, не ворчат под нос, не причитают вполголоса – а поют хором. Хор этот – случайно собравшийся, робкий, но все-таки влекомый любопытством жалкий комочек человечьей протоплазмы, одетый в спецодежду – монтеры, истопники, бутафоры и убощицы. Водопроводчики – жрецы служебных сортиров, вохровцы и их небритая детвора – все те, кому никогда не ступить на вощеный балетный пол рампы, где голосит механическая дива в ветхом оперном золоте.
Повествовательная ткань у Алешковского насквозь вокализирована интонацией доверительного похмельного разговора; интонацией, пожалуй, им одним услышанной и записанной. Текст легко избегает вивисекции, оставляя либреттиста без работы, а композитора без монополии на авторство – мелодия настолько явно проступает сквозь поверхность слова, что остается лишь записать ее нотами. А веселый абсурд оперного действия с раскатистыми страстями, поющими парикмахерами и круглой тыквой дирижера, торчащей на грядке оркестрового огорода – весь этот хор невольников бельканто удивительно точно соответствует макабрическому сюрреализму мира Алешковского, как, впрочем, и всей картине существующего бытия, населенного его лихими героями.
Бостон, 2010
З А Я В Л Е Н И Е
Инна Агрон
В Редакционную Коллегию Всемирной Литературной Энциклопедии, Составителям хрестоматий и литературных пособий для старших классов средних школ и гуманитарных ВУЗов России, Очередному Поэту-Лауреату Американской Библиотеки Конгресса от Хозяйки русского магазина Березка /гор.Бостон/, выпускницы кулинарной школы Rhode School of Cuisine /гор. Теул Сур Мер, Прованс, Франция/ ИННЫ АГРОН
Бесспорно – Алешковский – Мастер слова.
Известный факт. Почти что аксиома.
Но он еще – большой Художник плова!
Горжусь, что с этим пловом я знакома!
Я не берусь судить его романы:
Мне нравится, а дальше – как хотите…
Когда ж о плове речь ведут гурманы,
Здесь я готова выступить как критик.
Была в том плове мудрость аксакала…
И ароматы душного гарема…
Так утонченно в нем всего хватало!..
… Я этот плов ничем не запивала,
Но это – моя личная проблема…
Среди простых поэтов поварешки
Юз где-то там, на самой верхотуре!
Пусть он войдет в анналы по кормежке!
Нельзя его отдать литературе!
У вас там много – гоголи, толстые -
А кто у нас?! И вспомнить не сумею!
Кто на скрижалях?! Никого! Пустые!…
Я вас прошу, отдайте корифея!
Нет, пусть литература. Пусть писатель.
Пускай стоит на «А» в библиотеке!
Но мы напишем: «Пловосозидатель.
Прожил сто лет. Варил в 20м веке.
Век 21й – без холестерина.
Живых жиров уничтожая крохи
С ним вместе бой вела жена Ирина,
Одна из лучших женщин той эпохи.
Период этот нам не интересен.
Несовместимы кухня и диета.
20й век – вот век его расцвета!»
…Я знаю – проза, масса дивных песен…
Не отдадим!! И нас простят на это.
А я – гурман с хорошим аппетитом -
Всегда войти в историю готова!
Пускай напишут скромненько, петитом:
«Друг. Современница. Ценительница плова.»
МИНИ-рецензии
Марк Захаров Режиссер театра и кино
Юз Алешковский – феноменальный синтез российской печали и сарказма. Его «Рука» в семидесятые годы повергла меня в счастливое изумление, а «Синенький скромный платочек» довел до опасного гомерического хохота.
Приход Юза к массовому читателю был умело задержан его возлюбленным КГБ. Это похоже на то, как если бы только сегодня мы вдруг сумели увидеть фильмы Тарковского.
Михаил Барышников Танцовщик, балетмейстер
Ни одна из книг Юза Алешковского никогда не оставляла меня равнодушным потому, что сам автор неизменно искренен в смехе над уродствами советсткой действительности, в болениях за достоинства жизни и в сострадании к людям, долгое время считавшимся винтиками. Что касается блестящих словесных пируэтов Юза Алешковского, исполненных чувства вкуса и любви к речи живых людей, а не бессловесных винтиков, то пируэты эти всегда будут казаться непозволительно свободными лишь любителям строевого шага и поклонникам ходьбы на одном месте.
