Георг III возражал против того, чтобы расписывали стены собора святого Павла, он считал это папистским обычаем; в результате здание собора по сей день украшают лишь безобразные языческие статуи. Впрочем, оно и к лучшему, ибо картины и рисунки конца минувшего века отличались плачевно низкими качествами, и нам куда приятнее иметь перед глазами белые стены (когда мы отводим взгляд от священника), нежели аляповатые полотна Оупи или немыслимых страшилищ Фюзелли.
Однако существует один день в году, — в этот день старый Георг особенно любил бывать в соборе святого Павла, — когда собор, думается мне, бывает поистине прекрасен: в этот день пять тысяч приютских детей, румяных, как букеты роз, звонкими, свежими голосами поют гимны, наполняющие сердце каждого слушателя благодарностью и ликованием. Я видел много величественных зрелищ: коронации, великолепие Парижа, открытие выставок, римские богослужения с процессиями долгополых кардиналов под сладкогласные трели жирных певчих, — но, по-моему, во всем христианской! мире ничто не может сравниться с Днем приютских детей. Non angli sed angeli[4]. При взгляде на эти прелестные невинные создания, при первых звуках их пения, право же, может показаться, что поют небесные херувимы.
Церковную музыку король смолоду очень любил, понимал в ней толк и сам был неплохим музыкантом. Существует много смешных и трогательных рассказов о том, как он сидел на концертах, им самим заказанных. Уже больной и слепой, он однажды выбирал программу для концерта старинной музыки и выбрал отрывки из. «Самсона-борца», где речь идет про его. рабство, и слепоту, и про его горе. Когда в дворцовой капелле исполняли эту кантату, король свернутыми в трубку нотами отбивал такт, а если какой-нибудь паж у его ног болтал и отвлекался, ударял ослушника этой же трубкой по пудреной голове. Восхищался он и театром. Его епископы и священники исправно ходили на спектакли, полагая, что им не грех показаться там, где бывает этот благочестивый человек. Шекспира и трагедию он, как рассказывают, любил не слишком; зато фарсы и пантомимы приводили его в восторг, и над клоуном, глотающим морковку или связку колбас, он хохотал так самозабвенно, что сидевшая подле милейшая; принцесса вынуждена была говорить ему: «Мой всемилостивый король, будьте сдержаннее». Но он все равно хохотал до упаду над самыми пустячными шутками, покуда бедный его ум совсем не оставил его.
Смолоду было, по-моему, что-то очень трогательное в простой жизни этого короля. Покуда была жива его матушка, — двенадцать лет после женитьбы на маленькой клавесинистке, — он оставался большим, робким, нескладным ребенком под началом своей суровой родительницы. Вероятно, она была действительно умной, властной и жестокой женщиной. В одиночку она вела свой сумрачный дом, с недоверием глядя на каждого, кто приближался к ее детям. Однажды, заметив, что маленький герцог Глостер грустен и молчалив, она резко спросила его, в чем дело. «Я думаю», — ответил бедный ребенок. «Думаете, сэр? О чем это?» «Я думаю о том, что если у меня когда-нибудь будет сын, ему не будет у меня так плохо, как мне у вас». Все ее сыновья, кроме Георга, выросли буйными. А Георг, послушный и почтительный, каждый вечер навещал с Шарлоттой свою матушку в Карлтон-Хаусе. У нее была болезнь горла, от которой она и умерла; но до последнего дня королева-мать считала для себя обязательным ездить по улицам, чтобы люди видели, что она еще жива. Вечером накануне смерти эта железная женщина, как обычно, беседовала с сыном и невесткой, потом ушла спать, а утром была найдена мертвой. «Георг, ну будьте же королем!» — эти слева она неустанно хрипела на ухо сыну; и он старался быть королем, этот простодушный, упрямый, привязчивый, узколобый человек.
Он старался как мог; стремился к благу, по своему разумению; придерживался понятных ему добродетелей; усваивал доступные ему знания. Так, например, он постоянно чертил карты и прилежно и тщательно изучил географию. Хорошо звал своих приближенных, их семейные предания, родословные, — то-то, верно, интересные истории ему были известны! Помнил наизусть весь свой «офицерский список» и мог с точностью сказать, в каком полку какие лычки и петлички, галуны и аксельбанты, формы треуголок, и фасоны фалд, и какие гетры, и сколько пуговиц на мундире носят. Помнил он и личный состав университетских преподавателей и знал, кто из ученых склоняется к социнианству, а кто твердый приверженец церкви; он безошибочно разбирался во всех тонкостях этикета своего двора и двора своего деда, в мельчайших процедурных предписаниях касательно послов, министров, советников, аудиенций; и узнавал в лицо самого последнего из своих пажей и самого ничтожного из работников на конюшне или в кухне. Эта сторона королевских обязанностей была ему по способностям, и здесь он был на высоте. Но когда подумаешь о той высочайшей должности, какую только может взять на себя смертный, чтобы в одиночку распоряжаться мыслями, верованиями и требовать безоговорочного подчинения миллионов себе подобных, отправляя их на войну за свои личные обиды и интересы, приказывая: «Торгуйте вот так, думайте эдак, одних соседей считайте союзниками и поддерживайте, других рассматривайте как своих врагов и убивайте по моему велению и вот так молитесь богу!» — разве удивительно, что, когда эту почти божественную должность взял на себя такой человек, как Георг, все дело должно было кончиться расплатой и унижением и для нации, и для ее вождя?
Но все-таки в его смелости есть какое-то величие. Война короля с его аристократией еще когда-нибудь найдет своих историков, более справедливых, нежели зычногласные одописцы, творившие сразу после его кончины. Ведь это он, Георг, поддержанный народом, воевал с Америкой; он, при поддержке народа, отказал в правах католикам; и по обоим этим вопросам он взял верх над своими патрициями. Он действовал подкупами, запугиванием, мог при случае и покривить душой; являл удивительную обтекаемую настойчивость; был мстителен и так тверд в своих решениях, что это его качество вызывает чуть ли не восхищение у исследователя. Его смелость не знала поражения. Она растоптала Норта; согнула жесткую выю младшего Питта. Даже в болезни дух его оставался непокоренным. Лишь только наступало просветление, как он тут же возвращался к своим планам, отложенным на то время, что его покидал рассудок; лишь только его руки высвобождались из смирительной рубахи, как он тут же брался за перо и углублялся в дела, которыми занимался в момент, когда к нему пришла болезнь.
Мне кажется, тирания в нашем мире на девять десятых осуществляется людьми, которые убеждены, что правда — на их стороне. Исходя из этой удобной позиции, алжирский бей отрубал каждое утро по двадцать голов; отец Доминик сжигал на костре по два десятка евреев, христианнейший король взирал на это, а архиепископы Толедский и Саламанкский тянули: «Аминь!» Протестантов жгли; католиков вешали и четвертовали в Смитфилде; в Салеме сжигали ведьм, — и все это проделывали люди достойные, твердо верившие, что имеют для своих действий самые веские и неоспоримые основания.
Так и старый Георг. Даже американцы, которых он ненавидел и которыми был побит, могут не сомневаться, что он угнетал их из самых благородных побуждений. В приложениях к книге лорда Брума о жизни и деятельности лорда Норта имеется небольшой автограф короля Георга, весьма любопытным образом приоткрывающий нам состояние его мыслей. «Время, несомненно, требует, пишет король, — объединения усилий всех, кто желает предотвратить анархию. У меня нет иной заботы, кроме как о благе моих владений, и посему я рассматриваю всех, кто не оказывает мне полной и безоговорочной поддержки, как дурных людей, а равно и дурных граждан». Вот как он рассуждал! Я желаю только добра, и значит, кто со мной не согласен, тот предатель и негодяй. Будем помнить, что он считал себя помазанником божиим; что он был недалек умом и плохо образован; что та же самая воля божия, которая возложила корону на его чело и создала его хорошим семьянином, смелым и честным человеком, придерживающимся праведной жизни, предназначила ему иметь упрямство безграничное и ум медлительный, а подчас и вовсе недоступный здравому смыслу. Он — отец своего народа, и его ослушные дети должны розгами быть приведены к повиновению. Он — защитник протестантской веры и скорее голову положит на плаху, чем допустит католиков принять участие в управлении Англией. А вы думаете, в разных странах найдется мало честных фанатиков, которые приветствуют в королях эдакую государственную мудрость? Американская война, вне всякого сомнения, была популярна в Англии. В 1775 году решение применить против колоний силу было принято в палате общин 304 голосами против 105, а в палате лордов — 104 против 29. Популярна? Но точно так же и отмена Нантского эдикта была популярна во Франции; и резня в Варфоломеевскую ночь; и Инквизиция в Испании была в высшей степени популярна. Впрочем, войны и революции — это область политики. Я далек от мысли сделать крупные события столь долгого царствования и его выдающихся ораторов и государственных деятелей темой одночасовой легкой беседы. Вернемся же к нашему менее возвышенному предмету — придворным сплетням. Вон сидит наша маленькая королева в окружении многочисленных рослых сыновей и миловидных дочерей, которых она родила своему верному Георгу. История дочерей, расписанная для нас прилежной мисс Бэрни, восхитительна. Они все были хороши собой красавицы, по мнению мисс Бэрни; они были добры, нежны, отличались самым изысканным обхождением; любезно обращались со всяким, от мала до велика, кто им служил. Каждая обладала своими совершенствами: одна умела рисовать, другая играла на фортепиано, и все, сколько их было, неутомимо работали иглой, улыбчивые маленькие Пенелопы, наполняя целые анфилады дворцовых покоев своим рукоделием. Рисуя себе светское общество восьмидесятилетней давности, надо повсюду и везде разместить сидящих в кружок женщин в высоких чепцах, тугих корсетах и широких юбках, прилежно рукодельничающих, меж тем как одна из них, или же избранный джентльмен в парике, читает вслух какой-нибудь роман. Заглянем, например, в Олни — мы увидим там миссис Ануин и леди Хескет, этих знатных дам, этих милых, набожных женщин, и с ними Уильяма Купера, тонкого острослова и трепетно-благочестивого, утонченного джентльмена, который — вообразите! — читает им вслух «Джонатана Уайльда»! Как изменились с тех времен наши обычаи и забавы!
