— А ну-ка, посолим чуток это мясцо! — грозно произнес Тури.
Сержант что-то прокудахтал и все-таки выдавил из себя улыбку.
— О’кей, — кивнул он: видать, и у него брюхо подвело не меньше нашего.
Солдаты вспороли ножом влажно поблескивающие телячьи кишки.
— Ой, матерь божья! — воскликнул Агриппино, увидев зловонную пузырящуюся жижу с остатками непереваренного сена и бобов. — Вот откуда дерьмо-то выходит, а вам и невдомек!
Кишки сержант распорядился отдать братьям Маммана, а эти скряги хоть и со скрипом, но все же выдали нам немного оливкового масла и сковородку.
Мы тем временем набрали хвороста для костра, и вскоре на гумне уже весело потрескивал огонь, рассыпаясь тысячами искр.
Усевшись вокруг костра, мы жадно вдыхали бесподобный аромат жареного мяса, которое нам в жизни не так уж часто доводилось отведать. К примеру, у меня в доме мясо готовили только на Святую Агриппину и на Пасху, да и то одних кур.
Обжора усердно тер руками виски.
— Не могу, башка болит… Все из-за старой карги…
Пузырь сидел и пускал слюнки: казалось, он сам поджаривается на огне, как это бело-розовое мясо.
— Ну долго нам еще ждать? — простонал Тури: он один еще способен был говорить связными фразами.
Золотничок, мой брат и Чернявый поплотнее прижались друг к другу — похоже, у них кружилась голова — и неотрывно смотрели куда-то в пространство.
Сержант вдруг повернулся к братьям Маммана.
— Уайн, — произнес он.
— Что? — не поняли те.
— Уайн, уайн, — хором повторили все американцы.
— Вина просят, — перевел Марио Гулициа. — Бросьте дурачками-то прикидываться!
— Какое вино? — Минико прищурил свои хитрющие глазки. — Откуда у нас вино?
— Нет вино? — спросил сержант.
Братья божились, что от прошлого года ничего не осталось, а новый виноград еще не поспел.
— Видите, и виноградник-то у нас совсем махонький. — Они показали на клочок земли у подножия холма.
Но тут вмешался Кармело:
— Несите вино, не то расскажу этим олухам, как вы их обдурили.
Саридду сдался.
— Учти, — сказал он, тыча в меня пальцем. — Только из уважения к твоему отцу… — И притащил бутылку какой-то паршивой кислятины. Да кто ж такое станет пить?
Сержант роздал нам поджаренные куски, а оставшиеся, части туши солдаты развесили на деревьях — пускай провянут.
— Кушайте на здоровье, — сказал Винченцо Маммана, которому тоже дали кусок.
Донна Рири ушла в дом и больше не показывалась.
Долгожданный миг настал. Мы вгрызались в горячую мякоть и вовсю работали челюстями. Каждый объявлял для смеху:
— У меня грудинка!
— А у меня бок!
— Кострец!
— Филей!
— Олрайт! — подытожил сержант.
Костер догорал, лишь под сковородкой поблескивали кровавые язычки пламени.
— Маммана, эй, Маммана! — донесся вдруг голос из-за миндальных деревьев.
— Кто там? — спросил Минико.
— Да я, не признал, что ли? — отозвался седой круглолицый крестьянин лет этак шестидесяти.
Это был мой дядя, дон Микеле Риццо: его земля была там внизу, возле дороги.
— Приятного вам аппетита, — сказал он, подходя к нам.
— Садитесь с нами, — пригласил Саридду.
— А я-то работаю себе на поле и думаю: откуда благоухание такое, будто розы расцвели… — Тут дядя увидел меня. — Эге, и ты здесь! Да не один, а с братцем. Ну и ну! Мать ради них надрывается, на ней еще трое малолеток, а эти паршивцы вон где шныряют!
Я промолчал; брат поспешно юркнул за спины американцев. Но дядя, присоединившись к общему пиршеству, сразу позабыл о нас.
— А мне бы жирку, — попросил он. — Люблю жирок.
Он достал нож с костяной ручкой и миску, насыпал туда, соли и, неторопливо отрезая ломтик за ломтиком, макал их в соль, прежде чем отправить в рот.
— Отведай-ка и ты сальца, — предложил мне дядя.
— Ну уж нет, — отказался я.
Но он не отстал, пока я не взял у него кусочек. Хорошо просоленный жир слегка пощипывал язык и таял во рту.
— Вкусно, — сказал я.
Лунатик тоже решил попробовать и остался очень доволен.
Мы до того наелись, что стали изнывать от жажды. Братья Маммана принесли две бутыли с водой.
— Вот, — объявил Винченцо, — это все наши запасы.
— А как же вы обходитесь? — удивился Карлик.
— Из реки берем, — объяснил Минико. — Можешь и сам туда сходить.
— Неужто, кроме воды, у вас нечем утолить жажду? — поинтересовался мой хитрый братец.
— А тебе чего, может, вина? — огрызнулся Минико.
Мой брат что-то пошептал на ухо Чернявому и Кармело; оба захохотали.
Американцы потягивали кислое вино и морщились.
— Ну так как же насчет вина? — осведомился Кармело.
— Вино только для хозяев, — отрезал Минико. — Говорю же: сходите к реке за водой, если не напились еще.
— А мне чего-то молочка захотелось, — протянул Кармело.
— Какого еще молочка?
— Обыкновенного. А то у вас коров нет?
— О Святой Антоний! Коров уже подоили, а молоко выпили, понятно?
Мой брат, Чернявый и Кармело дожевали мясо и поднялись.
— А вот мы сейчас проверим. — И направились к хлеву.
— Стойте! — заорал им вслед Минико.
Но мы всей толпой уже бежали к коровам, а дядя, который до войны жил в Нью-Йорке, смеясь, объяснял американцам, в чем дело.
Солдаты тоже загоготали и пошли за нами.
Из распахнутой двери хлева в нос нам ударил запах навоза, Карлик даже закашлялся.
Хозяева все еще пытались нам помешать, но сержант потребовал:
— Милк, дать милк!
— Поздно уже, вы всех коров перепугаете.
Но коровы ничуть не испугались: они стояли спокойно в своих стойлах и в темноте все казались черными.
— А вдруг какая лягнет? — забеспокоился Обжора.
— Дринк, дринк, милк, — подбадривали нас американцы.
Агриппино и Кармело, хорошо знавшие повадки животных, ловко пристроились под выменем. Коровы даже не шелохнулись, когда эти два наглеца принялись сосать у них молоко.
— Ух ты, сладкое!
— Ура, милк, ура! — горланили солдаты.
Коров было всего четыре, и нам пришлось ждать, пока другие напьются. Наконец пришла очередь моя, Тури и Нахалюги; они сосали жадно, захлебываясь, а я чувствовал теплую струйку в горле и наслаждался терпким запахом меда и сена.
Дядя с нами не пошел — остался на гумне доедать телячий жир.
Братья Маммана стояли в дверях хлева и сокрушенно глядели на нас.
— Ну будет, довольно, — то и дело повторяли они.
Коровам тоже, видно, надоела такая дойка, и они сердито замычали. Одна вдруг отчаянно взревела: это Чернявый с досады укусил ее за сосок.
— Ах вы изверги! — возмущались братья Маммана.
Наконец мы вдосталь напились молока и выползли из хлева чуть ли не на карачках.
— Ой, ноженьки не держат! — жаловался Тури.
Сержант, остававшийся на гумне, разглядывал окрестные холмы и что-то показывал своим солдатам.
— Глянь-ка, — толкнул меня в бок Чернявый. — Ровно кто сигнал подает.
Среди костров, разложенных на холмах, один, самый большой, горел как-то странно: то совсем угасал, а то вспыхивал с новой силой. А другие костры будто откликались ему.
— Уотс ап? — спросил сержант. — Что такой?
Но мы и сами впервые видели такую штуку, поэтому Тури решил разузнать все у братьев Маммана. Однако эти хитрозадые делали вид, будто ничего не понимают и к тому же очень заняты: они поспешно собирали требуху в кастрюлю, чтобы припрятать ее в хлеву. А над горой уже всходила серебристая луна.
— Дядь, а дядь, чего это? — спросил я у дядюшки Микеле, который еще не закончил свою трапезу.
Дядя присмотрелся: вокруг зажигались все новые костры.
— Да-а, голод не тетка! — изрек он, подбирая на гумне остатки требухи. И, наклонившись, прошептал мне на ухо: — Это сестричкам твоим отнесу. А то скоро все соседи нагрянут за мясом. Видал — друг дружке знак подают. — Он распрямился и кивнул американцам. — Гуд найт, господа хорошие!
Не успел он скрыться в темноте, как где-то совсем рядом послышался птичий свист:
— Фьюить! Фьюить!
Сержант растерянно вертел башкой, не понимая, что это за звуки. Меня вдруг осенило; я пересчитал свою шайку и двоих недосчитался.
Лили Марлен, Лили Марлен! —
раздалось сверху из густой листвы, в которой были развешены куски мяса.
Молодая двурогая луна осветила головы Золотничка и Карлика в посеребренных ветвях деревьев. Голоса их то звенели в ночи, то сливались с тихим шелестом листьев.
— Ха-ха-ха, маленки итальянски бойз! — смеялся сержант.
— Мир честной компании!
Мы обернулись: на склоне возникло шесть теней. Братья Маммана тут же попрятались, оставив нас одних.
К нам подошли шестеро мужиков, живших по соседству. Несмотря на то что ночь была теплая, все они были в шапках, и разом их сняли, непонятно перед кем — перед американцами или перед оливами, на которых висело мясо.
