Впрочем Паскаль никогда еще не видел ее в таком смятении. Целую неделю она заслушивалась поучениями капуцина, весь день томясь в ожидании вечерней проповеди, и шла в церковь такая взволнованная и сосредоточенная, словно отправлялась на первое любовное свидание. Наутро все в ней говорило об отрешенности от земной суеты, мелочных помыслов и дел, как будто зримый мир, весь житейский обиход — только тщета и обман. Понемногу она совсем забросила свои занятия, уступая какой-то непреодолимой лени, сидела по целым часам с пустыми, невидящими глазами, во власти каких-то далеких грез, и все валилось у нее из рук. Прежде такая деятельная, любившая вставать спозаранку, она поднималась теперь поздно, выходила только ко второму завтраку, и не потому, что долго просиживала за туалетом, — нет, она утратила свое обычное женское кокетство и ходила кое-как причесанная, кое-как одетая, в платье, застегнутом вкривь и вкось, и все же очаровательная в своей торжествующей юности. Прежде она так любила утренние прогулки по Сулейяде, любила бродить в благоухающем смолой сосняке, бегать сверху вниз по уступам откоса, засаженным оливами и миндальными деревьями, или лежать на раскаленном току, где принимала солнечные ванны. Теперь все это ей наскучило, и она предпочитала запираться у себя в спальне, наглухо закрыв ставни, притаившись, как мышь. А к вечеру она появлялась в гостиной и, не зная, чем заняться, как неприкаянная переходила с места на место, раздражаясь на все, что прежде ее интересовало.
Паскалю пришлось отказаться от ее помощи. Рукопись, которую он дал ей переписать набело, провалялась три дня у нее на столе. Клотильда больше не разбирала его бумаг и даже, упади любая из них на пол, не нагнулась бы, чтобы ее поднять. Она забросила и свои пастели — срисованные с натуры цветы, которые должны были послужить иллюстрациями к его работам об искусственном опылении. Крупные красные мальвы новой причудливой окраски так и увяли в вазе, не дождавшись, чтобы она взялась за карандаш. А однажды она просидела полдня, пытаясь изобразить какие-то фантастические цветы, распустившиеся под волшебным солнцем: навстречу лучам, похожим на золотые колосья, из пурпурных, огромных, словно разверстые сердца, венчиков, поднимались вместо пестиков каскады звезд. И эти миллиарды светил оставляли на небе след подобно Млечному Пути.
— Бедная ты моя девочка, — сказал ей в тот день доктор, — ну можно ли тратить время на такие бессмысленные выдумки! А я-то жду, что ты нарисуешь для меня эти мальвы, которые уже успели зачахнуть. Да и ты сама зачахнешь. Имей в виду, что вне реального мира тщетно искать здоровья и красоты.
Она теперь часто ничего не отвечала доктору, замкнувшись в своем ожесточении, не желая вступать в споры. Но сейчас он задел ее за живое, затронул ее веру.
— Никакого реального мира нет, — категорически заявила она.
Он рассмеялся, забавляясь, что этот взрослый ребенок рассуждает с такой философской прямолинейностью.
— Вот тебе на!.. Наши ощущения весьма несовершенны, а раз мы познаем мир только через них, выходит, что он и вовсе не существует… Что же остается? Раскрыть двери безумию, самым нелепым химерам, броситься во всякую чертовщину, пренебрегая законами и фактами… Но пойми же, как только ты отвергнешь реальный мир, рухнет всякая закономерность. Нет! Единственный смысл бытия в том, чтобы верить в жизнь, любить ее, приложить все усилия нашего разума к тому, чтобы лучше ее познать.
Клотильда не ответила, только отмахнулась с безразличным и в то же время вызывающим видом, и беседа угасла. Она снова принялась за свой рисунок, легкими штрихами синей пастели оттеняя яркие лепестки цветка на фоне прозрачной летней ночи.
Два дня спустя вспыхнул новый спор, и их отношения испортились еще больше. Вечером, после ужина, Паскаль отправился в гостиную работать, а Клотильда осталась на террасе подышать свежим воздухом. Время шло, пробило полночь, а к удивлению Паскаля, Клотильда все не возвращалась к себе в спальню. Для этого ей надо было непременно пройти через гостиную, однако он не слышал ее шагов. Спустившись, он обнаружил, что Мартина уже спит. Входная дверь между тем не заперта на ключ, — очевидно, Клотильда замечталась где-нибудь в саду. С ней это случалось порой в теплые ночи, но так поздно она не засиживалась никогда.
Беспокойство доктора возросло, когда он увидел, что ее нет и на террасе. А он-то думал, что она заснула в кресле. Раз ее и здесь нет, почему же она не вернулась домой? Куда могла она пойти в такой поздний час? Ночь стояла превосходная, сентябрьская, еще жаркая ночь, усыпанное звездами, безлунное небо казалось огромным куском темного бархата, и в его глубине звезды сияли так ослепительно ярко, что освещали землю. Доктор перегнулся через перила террасы, разглядывая склоны, уступами спускавшиеся до железнодорожного полотна, но нигде не было ни души; он видел только круглые неподвижные верхушки низкорослых олив, Тогда ему пришло в голову, что Клотильда сидит под платанами у фонтана, прислушиваясь к неумолчному говору журчащей воды. Он бросился туда и оказался в полной тьме, такой густой, что он, знавший здесь каждое дерево, был вынужден передвигаться, вытянув вперед руки, чтобы не натолкнуться на какой-нибудь ствол. Потом все в том же кромешном мраке и так же ощупью он пробрался через сосняк, но и там не встретил Клотильды. Он стал звать приглушенным голосом:
— Клотильда! Клотильда!
Ночь была все так же черна и безмолвна. Он постепенно повышал голос:
— Клотильда! Клотильда!
Ни души, ни звука. Казалось, и эхо дремлет, — его голос терялся в бездонной синей мгле. Он крикнул изо всех сил, снова нырнул под платаны, вернулся в сосняк, в отчаянии обежал всю усадьбу. Неожиданно он оказался на току.
Обширная вымощенная площадка тока тоже как будто уснула в столь поздний час. Уже много лет здесь больше не молотили; ток зарос травой, и эта выжженная солнцем, золотистая и словно подстриженная трава походила на ворсистый ковер. Среди этой хилой растительности булыжники не остывали ни днем, ни ночью, и в сумерки от них поднимались в ночное небо горячие испарения, весь зной, накопившийся за долгие жаркие дни.
Огромный пустынный ток, согретый теплым дыханием, ширился амфитеатром под безмятежным небом, и, бегом пересекая его по пути во фруктовый сад, Паскаль чуть не споткнулся в темноте о чье-то распростертое тело. Он испуганно вскрикнул:
— Как! Ты здесь?
Клотильда даже не удостоила его ответом. Она лежала на спине, закинув руки за голову и обратив к небу бледное лицо, на котором видны были лишь огромные блестящие глаза.
— А я-то беспокоюсь и ищу тебя уже четверть часа! Не слышала ты разве, что я тебя зову!
Она наконец разжала губы.
— Слышала.
— Что еще за глупости! Почему ты не ответила!
Но она снова замкнулась в молчании, не желая объясняться; на лбу залегла упрямая складка, взгляд как-будто искал что-то в вышине.
— Отправляйся спать, гадкая девчонка! Завтра ты мне все расскажешь!
Она не шевельнулась. Снова и снова уговаривал он ее вернуться домой, а она все не двигалась с места. Наконец он уселся подле нее на низкорослую траву, ощущая тепло нагретых камней.
— Ведь не можешь ты спать на улице… Ну, ответь же мне, по крайней мере, что ты здесь делаешь?
— Смотрю!
Неподвижный взгляд ее огромных глаз, казавшихся сейчас еще больше, был устремлен куда-то вверх, к звездам. Она унеслась всеми помыслами в безбрежные дали чистого летнего неба.
— Ах, учитель, — заговорила она, и голос ее лился медленно, ровно, безостановочно. — Как мелко и ограниченно все, что ты знаешь, в сравнении с тем, что существует там, наверху… Да, я ответила не сразу, потому что думала о тебе и очень за тебя страдала… Не считай меня гадкой.
Паскаль уловил в ее голосе нотку такой нежности, что взволновался до глубины души. Он вытянулся на спине подле нее. Их локти соприкасались. И Паскаль заговорил:
— Послушай, дорогая, ты огорчаешься без причины. Ты думаешь обо мне и страдаешь… Но почему?
— Мне трудно объяснить почему. Ведь я не такая ученая, как ты. Но все же ты многому меня научил, и еще большему я научилась сама, живя бок о бок с тобой. И потом, я все это чувствую сердцем… Пожалуй, я попробую тебе рассказать, — ведь мы здесь одни, и вокруг так хорошо!
После долгих часов одиноких раздумий, в покое этой чудесной ночи, располагающей к откровенности, Клотильда жаждала излить свою душу. Паскаль умолк, боясь ее спугнуть.
— Когда я была ребенком и слышала твои рассуждения о науке, мне казалось, что это ты говоришь о боге, так ты весь горел надеждой и верой. В ту пору для тебя не было ничего невозможного. Ты считал, что наука поможет постичь тайну мироздания и добиться полного счастья для всего человечества… По-твоему выходило, что мы идем все дальше и дальше семимильными шагами. Каждый день приносил новые открытия, новую уверенность. Еще десять, пятьдесят, ну, самое большее сто, лет — небесная завеса раздвинется, и мы познаем истину… И что ж! годы идут, но завеса не раздвинулась, и истина от нас все дальше…
