Из презренья или лености господин Лепленье хранил молчание. По гостиным клуба прошел легкий шепот. Он начался у камина и достиг даже прихожей. Господин де Шаллери с удовольствием заметил, что слушатели его, расходясь, продолжают переговариваться вполголоса, – значит, не зря он произносил речь. Заключительная ее часть заронила зерно в душу каждого, но – увы! – не то, на какое рассчитывал оратор: полнейшее равнодушие в отношении Зимлеров. Зато все испытывали страх перед неизвестностью, перед неустройством, дождем и туманными осенними сумерками.
И господин де Шаллери замер от изумления, когда юный Потоберж, задрав на американский манер ноги чуть не выше головы, вдруг громогласно выразил мысль, тайно волновавшую всех:
– И подумать только, что Лорилье отправился на охоту в такую погоду!
Однако господин Булинье не согласился перевести разговор на другую тему.
– Я вижу, – потирая руки с какой-то излишней нервозностью, пробормотал он негромко, но таким пронзительным голоском, что все присутствующие обернулись в его сторону, – я вижу, что совершенно излишне передавать вам то, что мне поручили вам передать.
– Что это он еще задумал, наш слащавый иезуит? – буркнул весьма непочтительно юный Потоберж.
Рассматривая на узорном ковре отпечатки своих подметок, Булинье несколько томно продолжал:
– Эти наивные младенцы воображают, что в наш клуб так же легко войти, как в первый попавшийся трактир.
Слушатели сдвинулись плотней. А господин де Шаллери, наполовину протиснувшийся в дверь, ведущую в игорный зал, остановился, но не обернулся. Тогда господин Булинье схватился левой рукой за запястье правой, как будто намереваясь вести самого себя в участок, яростно потряс своей пленной рукой, пытаясь вырвать ее из тисков левой руки, исполняющей полицейские функции, вскинул голову и прокричал:
– Знаете, милый Пьеротэн, какое поручение возложили на меня эти Зимлеры? Им, видите ли, недостает второго поручителя, чтобы баллотироваться в члены клуба.
Взрывы смеха, презрительное фырканье заглушили его последние слова. Послышался тонкий голосок Пьеро-тэна:
– Но поскольку они не найдут второго…
– Вы ошибаетесь. Если это может иметь какое-нибудь значение, то я…
Господин Лепленье поднялся с места и спокойно подошел к столику, где стояла спичечница.
Сначала перед присутствующими возникло нечто напоминающее тыкву – огромный шишковатый череп, на мгновенье вобравший в себя весь свет, излучаемый люстрой. Затем – обрамленное легкими пушистыми бакенбардами и венчиком белоснежных волос лицо благородной скульптуры, на котором главенствовал лоб, выпуклый и блестевший, как отлакированный. От носа до подбородка шла бело-розовая поверхность, пересеченная вялой линией рта.
Хотя члены клуба уже давно привыкли к манерам господина Лепленье, тем не менее, когда он встал с места и направился к столу под мерное колыхание длиннополого сюртука, бившего его по коленям, они почувствовали себя не совсем в своей тарелке. Причиной тому был отнюдь не огромный рост господина Лепленье, – все, начиная от прочных ботинок и серых гетр до крахмального воротничка с черным адвокатским галстуком, каждая мелочь его туалета обличала в нем бывшего денди, смелого нарушителя недолговечных законов моды, свято верящего в непогрешимость своего вкуса.
– …если, конечно, никто из вас, милостивые государи, не видит в этом ничего предосудительного.
Господин Лепленье во время разговора медленно поворачивал голову то влево, то вправо; потом он зажег спичку таким точным и вместе с тем таким изящным движением, что все присутствующие невольно взглянули на его широкую кисть, полуприкрытую рукавом сюртука.
Впрочем, этих скупых жестов оказалось вполне достаточно, чтобы обнаружить в господине Лепленье новые, и, пожалуй, не столь барственные черты. Из-под бровей сверкнули маленькие, слишком близко поставленные свиные глазки. Да и нос у него был сапожком, – типично клоунский нос, толстый, самый простонародный.
Теперь вам понятно, отчего его голос звучал столь иронически. Чтобы завершить портрет господина Лепленье, добавим, что на его испещренных прожилками щеках были две глубокие ямочки, что рот он держал полуоткрытым, – и это особенно подчеркивало странную форму его мясистой нижней губы, похожей на черпачок и выдававшей мягкий и насмешливый характер ее владельца. Одновременно оказалось, что вовсе не так уж господин Лепленье гордо и осанисто держит свой стан – это была скорее иллюзия, объясняющаяся нравственным авторитетом. При более детальном рассмотрении оказывалось, что и талия у него длинновата, да и живот торчит. Тут обнаруживался весь господин Лепленье, не столько величественный, сколько скептический. Впрочем, это-то и смущало его собеседников. Равно как и слегка гнусавый голос, звучавший так язвительно и резко, что он скрывал даже от самого Лепленье его снисходительный нрав.
Присутствующие остолбенели.
– Господин Лепленье! – воскликнул юный Потоберж, схватившись от изумления за собственные щиколотки.
Лепленье повысил голос, он звучал теперь до оскорбительности высокомерно и вместе с тем весьма убежденно:
– Да, милостивые государи, эти люди для меня не безразличны. Я не могу забыть, что они бедные эльзасские беженцы. Их внешний вид меня не касается; вопрос вероисповедания, как вам известно, для меня никакой роли не играет, и на нашей земле мы должны помогать друг другу.
Воцарилось молчание, и только когда господин Лепленье раскурил трубку, господина де Шаллери прорвало:
– Вы просто шутите, Лепленье! Да ведь они… Помните мое слово, вы еще раскаетесь!..
– Поживем – увидим. Надеюсь, господин Булипье не возражает, чтобы я был вторым поручителем?
Булинье не знал, что ответить. Спор зашел слишком далеко, и он чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. Он пробормотал несколько невнятных слов и с удрученным видом подошел к своим коллегам.
Пьеротэн, непременный секретарь Коммерческого клуба, в подобных обстоятельствах привык действовать как часовой механизм. Равнодушный ко всему на свете, он начинал развивать лихорадочную деятельность, стоило только щелкнуть механизму, приводящему в движение колесики клубных правил и уставов:
– Ай, ай, ай, ай, ай! Правила требуют, как вы знаете, господа, в случае если имеются возражения и если поручители, как вы знаете, не являются членами правления клуба, как в данном случае, то правила требуют одобрения по меньшей мере, как вы знаете, четверти членов клуба. Устав клуба, как вы знаете, старается предусмотреть любые возможности! Конечно, господин Лепленье не должен обижаться.
– Хорошо. Исполняйте ваши секретарские обязанности. Нас здесь…
– Двадцать восемь! – крикнул с места Лефомбер.
– Итак, присутствует двадцать восемь человек, следовательно, примерно больше трети членов клуба.
– Только постоянные члены!
– Только постоянные. Будем действовать согласно предложенным здесь господином Пьеротэном правилам. Если результат окажется неблагоприятным, на том и покончим.
Через несколько минут господин Лепленье, спокойный и насмешливый, стоял против двадцати шести джентльменов, столпившихся у дверей игорного зала. А Гектор Булинье, наподобие понтонного моста, сорвавшегося со швартовов, растерянно шнырял по комнате, лавируя своей материальной оболочкой среди кресел и увязая совестью в бесконечных сомнениях.
Лепленье улыбнулся:
– Что ж, не смею настаивать!
Тут в каминных часах что-то зашипело, как масло на сковородке. Желудки присутствующих дружно отозвались на этот призыв. Раздалось семь размеренных ударов, торжественно завершивших насыщенный трудами день.
Но если слабого звона каминных часов вполне достаточно, дабы возвестить двадцати восьми выхоленным джентльменам об окончании трудового дня, то весь обширный мир, лежащий по ту сторону клубных окон, нуждается в более ощутимых напоминаниях. И по этой причине сквозь плотную преграду красных штофных занавесей в комнату проник вой гудков.
Гул ткацких машин смолк как по волшебству. Гасли огни, таяли во мгле очертания фабрик. Теперь одна лишь осень вплетала свои жалобы в приглушенный топот двадцати тысяч ног, которые устремлялись по улицам, пересеченным через равные промежутки жалким светом газовых фонарей. Их отражения дробились и умирали в блестящей поверхности луж. Шарканье промокших подошв растекалось по тротуарам и исчезало вдали. Тени сворачивали в переулки, и в стуке захлопывающейся двери слышалось: «Покойной ночи», «До свиданья». За ситцевыми занавесками прохожий мог видеть круглые столы, освещенные висячими лампами. Семья усаживалась обедать. Дымилась миска с супом. На клеенке подымала свое запотевшее горлышко черная винная бутылка. Тяжелые четырехфунтовые караваи, мирно улегшись на середине стола, обращали к прохожим свое взрезанное чрево. Повсюду тепло и мягкий свет. Улица, туман и ночь остаются на долю чужестранцев, которых забросили сюда случай и нужда.
