— Спишь? Софья не ответила. Она снова открыла один глаз, посмотрела на меня, потом закрыла и продолжала мурлыкать.
— Софья, — сказал я, — это довольно глупо с твоей стороны! Ну, почему ты дуешься, скажи, пожалуйста? Ведь я был у тети Марты! Софья хотела что-то ответить, но не смогла: ведь это была Софья, а не Мурада, который понимал меня с полуслова и мог глазами разговаривать со мною на любую тему…
— Софья, — продолжал я, — сегодня день моего рождения. Знаешь, сколько лет мне исполнилось? Софья не знала и, видимо, не интересовалась этим. Но она прочла в моих глазах радость и по-своему разделила ее: повернулась ко мне и ласково потерлась мордой о мою щеку. Я обнял Софью, и мы заснули. Всю ночь мне снились бабушка, Илико и Илларион, а Софье, наверное, — мыши…
…Светало, когда у нашей калитки кто-то громко позвал:
— Хозяин!
Я не был здесь хозяином и поэтому не откликнулся.
— Эй, хозяин! — позвал кто-то еще раз.
В комнате тети Марты послышался шум, потом скрипнула дверь и по балкону прошлепали тапочки моей хозяйки.
— Кто там?
— Где тут живет Зурикела Вашаломидзе?
— Кто?
— Прохвост Зурикела Вашаломидзе!
Всемогущий боже! Святая Мария! Тетя Марта! Софья! Знаете ли вы, что такое чудо? Знаете ли вы, как от радости останавливается сердце? Нет? А знает ли об этом тот, кто сейчас произнес мое имя? Быть может, это всего-навсего телеграмма? Нет, это не телеграмма! Так в чем же делом Спокойнее, Зурикела! Не выскакивай босиком во двор, простудишься, выгляни-ка сперва в дверь! Нет, нет, беги, лети к калитке! Кричи, плачь, смейся, пой, Зурикела! С огромным хурджином на плечах, запорошенный снегом, с посиневшим от холода носом во дворе стоит твой Илларион!
Илларион прекрасно, — словно это было вчера, — помнит день рождения Зурико. В тот день он в последний раз выстрелил из своей берданки, — вскоре после этого ружье у него отобрали. Что бы там ни случилось, Илларион не забудет день рождения Зурико. потому что нет на свете никого, кто был бы Иллариону дороже, чем Зурикела.
Вот и сейчас он приехал к своему любимцу и привез теплые шерстяные носки, вино, водку, сушеные фрукты. И деньги. Свои премиальные — за шелковичные коконы — семьсот рублей. А еще привез он письмо от бабушки. А ну-ка, что там пишет бабушка своему Зурико?
«Сыночек мой! Ты теперь ученый человек, известный всему Тбилиси. В твою школу пришло письмо из университета. Кого, мол, это вы нам прислали? Кто его учил? Я так и знала, что ты всех там с ума сведешь, мой дорогой! Смотри не урони чести нашего села! Больше ничего мне от тебя не нужно, сынок! Завтра тебе исполнится двадцать лет. Так ведь? Через год подыщу тебе невесту, мой мальчик. А как же? Должна же я покачать люльку твоего сына! Потом я умру, и ты похоронишь меня. Но только не смей плакать! С песней, со смехом похорони свою старую бабушку, мой ненаглядный! Сожалеть мне не о чем — прожила я немало, хватит с меня… В деревне у нас, слава богу, все благополучно. У Илико отелилась корова. Хромой Архипо отдал богу душу, похоронили в прошлое воскресенье. Матрена наконец-то выдала замуж свою черную, как головешка, девку. Я и Илико посылаем к тебе Иллариона с небольшим гостинцем. Присмотри как следует за ним. Бедняга жалуется на глаз. Ты уж постарайся, пожалуйста, поговори с профессорами пусть вылечат нашего Иллариона. Вот и все, мой мальчик. Мери и все соседи шлют тебе привет. Крепко тебя целует твоя бабушка Ольга».
Целый день Зурико читает и перечитывает это письмо. Читает и на другой день, и на третий. Ему хочется плакать и смеяться, кричать и петь. К черту Тбилиси, учение, диплом! Зурико соберет свои пожитки, купит билет и поедет в деревню, туда, где его ждут бабушка и… Мери. Поедет! Обнимет свою добрую, старую бабушку, а потом пойдет к Мери и спросит:
— Тебе холодно?
— Холодно, — ответит Мери.
Зурико снимет тулуп, накинет на ее озябшие плечи, обнимет, и так они будут шагать до утра по белому нетронутому снегу…
Уже месяц, как Илларион живет у меня. Ему не нравится ни моя комната, ни моя библиотека.
— Бальзак — «Шагреневая кожа», Ромен Роллан — «Кола Брюньон», Проспер Мериме — «Матео Фальконе», Гюго — «Собор Парижской богоматери», Джавахишвили — «Квачи Квачантирадзе», Диккенс — «Давид Копперфильд», Галактион Табидзе — «Избранные стихи», Омар Хайям — «Рубаи», Гамсахурдиа — «Похищение луны», Илья… Акакий… Важа… Казбеги, Чонкадзе, — перебирает он книги на полке, потом смотрит на меня поверх очков и удивленно спрашивает:
— А куда ты дел Эгнатэ Ниношвили?
— Они ничем не хуже Эгнатэ, — успокаиваю я Иллариона.
— Не хуже? Кто из них может стать рядом с Эгнатэ?!
— Все!
— Кто, например? Половину этих фамилий первый раз слышу!
— А ты прочти — и узнаешь, — говорю я.
Илларион смотрит на меня с нескрываемой иронией и небрежно перелистывает книги…
…Весь день мы бродим по городу, заходим почти во все магазины. Илларион долго, с вожделением смотрит на красное кожаное пальто, подбитое мехом. Потом начинается детальное ознакомление с магазином скобяных изделий. Илларион тщательно осматривает привязанные к прилавку напильники, молотки, пилы и замки. Потом осведомляется — нет ли в продаже аппарата для опрыскивания виноградников, и, не дожидаясь ответа, выходит из магазина. Дольше всего мы задерживаемся в магазине «Охотсоюза».
— Порох есть — шепотом спрашивает Илларион у продавца, перегнувшись через прилавок.
— Heт! — коротко отвечает продавец.
— Дробь?
— Нет!
— Эзала?
— Это еще что за черт — эзала? — повышает голос продавец.
— Капсюль, несчастный1 — повышает голос и Илларион. — Пыж!
— Выражайся повежливее! — кричит продавец. — Кого ты называешь пижоном?1
— А ты чего орешь, словно раненый медведь? — наступает Илларион.
— Что ты сказал? — бледнеет продавец. — Уберите отсюда этого ненормального, иначе убью его на месте! Дело принимает серьезный оборот, и я спешу вывести Иллариона из магазина.
— Чем ты меня убьешь, несчастный, — кричит Илларион, — у тебя ведь нет ни пороха, ни дроби!
…Иногда мы совершаем поездки на трамвае или троллейбусе. Билеты, как правило, приобретает Илларион, потому что я студент и у меня своего горя достаточно. Вначале Илларион радовался, когда кондукторша, получая от него деньги, подмигивала ему, щекотала ладонь, но билета не давала, — понравился, мол, думал он. Но однажды, когда такую же процедуру с ним проделал здоровенный детина-кондуктор, Илларион не вытерпел и гаркнул на весь вагон:
— Ты мне не подмигивай, лучше давай билет, а то залеплю по морде!
Вечерами мы ходим в кино. Водил я Иллариона и в цирк и в зоопарк — хочу удивить его чем-нибудь. Но в Тбилиси Иллариона ничего не удивляет, кроме трех вещей: первое — когда я успеваю заниматься; второе — почему у клоуна в цирке зеленые волосы; третье — как могут жить люди в городе без вина «Изабеллы», лука-порея и подогретого мчади.
В свободные от культпоходов вечера мы сидим у тети Марты вокруг пузатого желтого самовара, Илларион рассказывает нам разные истории, мы пьем кипяток и хохочем. Иллариону нравится тетя Марта, и тете Марте нравится мой Илларион, — у него, говорит, настоящий орлиный нос.
Я и Илларион спим вместе, в одной постели. Перед сном он или читает, или разбирает прочитанное, или расспрашивает меня о городских делах, или проповедует мораль. Иногда все это он делает вместе. Софья лежит между нами, внимательно прислушивается к нашей беседе и блаженно мурлычет. Илларион с первого же дня невзлюбил Софью. Она платит ему взаимностью. Когда Софья впервые увидела в моей постели Иллариона, она выгнула спину, задрала хвост и недовольно фыркнула. Илларион безо всякого вступления схватил Софью за загривок, открыл окно, и не успел я опомниться, как Софья оказалась в снегу. Я объяснил Иллариону, что Софья — равноправный член нашей семьи. Так же, по возможности, разъяснил Софье, что Илларион — близкий нам человек. Было достигнуто временное перемирие. Но восстановить прочный мир мне так и не удалось.
— Прогони ее к чертям, покоя от нее нет! — говорит Илларион.
— А чем она мешает тебе? — говорю я.
— Как не мешает, когда я ночью боюсь пошевелиться, — еще раздавишь ее, проклятую!
— А ты не шевелись!
— Может, мне перестать дышать?
— Куда же я ее денут
— Пусть дрыхнет под кушеткой!
— Под кушеткой холодно!
— Хорошо! Тогда под кушетку полезу я, а она пусть нежится в постели!
— Пожалуйста! Лезь!
Илларион ничего не отвечает, хватает кошку за хвост и швыряет на пол. Софья жалобно мяукает, лезет под кушетку и терпеливо ждет, пока не раздастся храп Иллариона, чтобы вновь залезть в постель и занять свое законное место. Но Илларион долго не засыпает.
