власти темного рока!.. Оставь меня!..
— Нет, нет, нет, — воскликнул Валтазар, — прежде выслушай меня!
Он рассказал Пульхеру все, что знал о Циннобере, начиная с первого его появления близ ворот Керепеса; о том, что произошло у него самого с этим карликом в доме Моша Терпина, о том, что сейчас услышал от Винченцо Сбиокки.
— Совершенно ясно, — заключил он, — что за всеми проделками этого несчастного ублюдка кроется какая-то тайна, и поверь мне, друг Пульхер, если тут замешано какое-то адское колдовство, то нужно лишь воспротивиться ему со всей твердостью, было бы мужество, и победа придет... Поэтому долой уныние, долой скоропалительные решения. Давай сообща возьмемся за этого ведьменыша!..
— Ведьменыша! — обрадованно воскликнул референдарий. — Да, этот карлик — ведьменыш, гнуснейший ведьменыш, сомнений нет!.. Однако что же это с нами творится, брат Валтазар, не во сне ли мы?.. Ведьмовство... колдовство... разве все это давно не ушло в прошлое? Разве князь Пафнуциус Великий не ввёл уже много лет тому назад просвещение и не выгнал из нашей страны всякую нечисть, все непонятное, неужели к нам опять пробралась эта окаянная контрабанда?.. Черт возьми! Надо бы сразу же донести об этом полиции и таможенным чиновникам!.. Но нет, нет... виной этому несчастью только людское безумие или, как я, пожалуй, боюсь, чудовищное взяточничество... Этот распроклятый Циннобер, должно быть, невероятно богат. Недавно он стоял возле монетного двора, и люди указывали на него пальцами и кричали: «Поглядите на этого голубчика! Ему принадлежит все золото, которое там чеканят!»
— Успокойся, — отвечал Валтазар, — успокойся, друг референдарий, не золотом силен этот злодей, тут скрыто что-то другое!.. Верно, что князь Пафнуциус, на благо своему народу, на пользу своим потомкам, ввел просвещение, но все же осталось еще много диковинных и непонятных вещей. Я думаю, что чудо-другое сохранили, так сказать, впрок. Например, из невзрачнейших семян все же вырастают высочайшие, великолепнейшие деревья и даже разнообразнейшие плоды и хлебные злаки, которыми мы набиваем свою утробу. А пестрым цветкам и насекомым ведь все еще разрешается носить на их лепестках и крыльях ярчайшие краски и даже чудесные письмена, о которых никто не знает, масло ли это, гуашь или акварель, и никакому учителишке чистописания не то что не воспроизвести, а и не прочесть этого красивого почерка!.. Ого-го! Знаешь, референдарий, у меня в душе иногда происходит что-то невообразимое!.. Я бросаю свою трубку и шагаю по комнате, и какой-то странный голос шепчет мне, что я сам — чудо, что во мне орудует и толкает меня на всякие безумные выходки волшебник микрокосм!.. Но тогда, референдарий, я убегаю прочь, и вглядываюсь в природу, и понимаю все, что говорят мне цветы и воды, и меня охватывает небесное блаженство!..
— Ты говоришь как в бреду! — воскликнул Пульхер.
Но Валтазар, не обращая на него никакого внимания, простер руки куда-то вдаль, словно объятый какой-то страстной тоской...
— Прислушайся только, — воскликнул Валтазар, — прислушайся только, о референдарий, какой божественной музыки полон шум вечернего ветра в лесу!.. Слышишь, как громко теперь поют свою песнь родники? Как вступают прелестные голоса кустов и цветов?..
Референдарий напряг уши, чтобы услыхать музыку, о которой говорил Валтазар.
— И правда, — сказал он затем, — и правда, по лесу разносятся самые сладостные, самые дивные звуки, какие я когда-либо слышал, и они проникают мне глубоко в душу. Но это поют не вечерний ветер, не цветы, не кусты, о нет, мне кажется, будто это кто-то вдали играет на басах стеклянной гармоники [13].
Пульхер был прав. Полные, все более громкие аккорды, которые раздавались все ближе и ближе, действительно походили на звуки гармоники, но гармоники неслыханной величины и мощи. Когда друзья прошли немного дальше, им открылось такое волшебное зрелище, что они от изумления застыли, остановились как вкопанные. На небольшом расстоянии от них через лес медленно ехал незнакомец, одетый почти по-китайски, только на голове у него был пышный берет с красивыми перьями. Коляска его походила на открытую раковину из сверкающего хрусталя, оба высоких колеса были сделаны, казалось, из этого же материала. От их вращенья и возникали те прекрасные звуки, которые еще издали услыхали друзья. Коляску везли два белоснежных единорога в золотой сбруе, а на месте возницы сидел серебряный фазан, держа в клюве золотые вожжи. На запятках примостился большой золотой жук, который, размахивая сияющими крыльями, по-видимому, опахивал ими, как веером, удивительного седока раковины. Поравнявшись с друзьями, он приветливо кивнул им. В этот миг на Валтазара упал луч из сверкающего набалдашника длинной палки, которую держал в руке незнакомец, и, почувствовав глубоко в груди жгучий укол, студент вздрогнул и тихо ахнул...
Незнакомец с улыбкой взглянул на него и кивнул еще приветливее, чем прежде. Когда волшебная повозка скрылась в густых кустах, но еще не замерли первые звуки гармоники, Валтазар, вне себя от блаженства и восторга, бросился другу на шею, крича:
— Референдарий, мы спасены!.. Вот кто разрушит нечестивые чары Циннобера!..
— Не знаю, — сказал Пульхер, — не знаю, что со мной сейчас происходит, вижу ли я все это наяву или во сне. Но одно несомненно: меня охватывает неведомое блаженство, и в мою душу возвращаются отрада и надежда.
Как князь Варсануф завтракал лейпцигскими жаворонками и данцигской водкой, как на его кашемировые штаны село масляное пятно и как он возвел тайного секретаря Циннобера в чин тайного советника. — Доктор Проспер Альпанус и его книжки с картинками. — Как один швейцар клюнул в палец студента Фабиана, а тот ходил в платье со шлейфом и был поэтому осмеян. — Бегство Валтазара.
Нельзя больше скрывать, что министр иностранных дел, у которого господин Циннобер получил место тайного экспедитора, был потомком того самого барона Претекстатуса фон Мондшейна, что тщетно искал в книгах турниров и хрониках родословное древо феи Розабельверды. Он именовался, как и его предок, Претекстатус фон Мондшейн, отличался тонкой образованностью и приятнейшими манерами, никогда не путал «меня» и «мне», «вам» и «вас», подписываясь, пользовался французским начертанием букв, да и вообще писал разборчивым почерком и даже иногда сам работал, главным образом если погода была плохая. Князь Вар-сануф, преемник великого Пафнуция, нежно любил министра, потому что тот мог ответить на любой вопрос, на досуге играл с князем в кегли, знал толк в денежных операциях и несравненно танцевал гавот.
И вот однажды барон Претекстатус
