— С богом!
Старый, толстый, как поп, мерин, застоявшийся за зиму, весело взбрыкивая, расторопно тронул с места.
Оживленные и чем‑то довольные, Григорий Евгеньевич и Татьяна Петровна постояли еще немного на холоде, глядя, как балует мерин на повороте, норовит вывалить отца Петра в снег. Но Коля Нема недаром хорошо знал свое дело, он привстал в санях, огрел мерина кнутом по литому чугунному заду, расколотому надвое, и озорник живо сменил прыть на степенную, как и подобает, спорую рысь. Татьяна Петровна и Григорий Евгеньевич переглянулись, чему‑то смеясь, и, взявшись за руки, чего с ними никогда не бывало, взбежали на высокое крыльцо.
«Гляди‑ка, батюшка вроде одобряет Григория Евгеньевича и Татьяну Петровну… А когда просили бабы заступиться за коров, отказался попище, положил грех себе на душу, правильно говорила тогда Аграфена… Что же это такое? Непонятно, а здорово!» — думал сейчас Шурка, сидя за партой, видя и слыша все это сызнова и дивясь про себя. Ему было приятно почему‑то вспоминать про попа отца Петра, повязанного матушкиной шалью, как он, сидя в санях, прыскал смехом, колыхаясь большим животом, и как работник Коля Нема огрел кнутом мерина и тот перестал баловаться с жиру, понес и понес осторожно и споро сани по сугробам и раскатам, взбивая копытами серебряную пыль. А еще приятнее было вспоминать, как Татьяна Петровна и Григорий Евгеньевич держатся крепко за руки, словно Шурка и Катька, счастливые и богатые, когда они бежали в Тихвинскую на праздничное гулянье, к ларькам и палаткам, за сахарными куколками и медовыми пряниками. Да, очень приятно вспоминать, как взбегают на парадное крыльцо школы учитель и учительница, взявшись за руки, оживленно — веселые и чем‑то очень довольные.
Шурке сейчас тоже весело, он всем доволен. А как же! Хорошее‑то всегда крепко запоминается и потом долго радует душу.
— Ну и окопищи же у тебя, почище, чем всамделишные! — сказал он от полноты чувств Яшке, заглядывая на его стряпню. — Досталось немчуре на орехи. Одни клочья к небу летят!
Петух удовлетворенно облизал липкие, сладковатые пальцы, измазанные крахмальным клеем, и похвалил Шуркину избушку с огоньком в окошке. Елочки он почему‑то не заметил. Они стали смотреть труды других ребят, нахваливая работу, так им было хорошо и такими они чувствовали себя добрыми. Впрочем, было от чего и подобреть: такого отличного вечера еще не знала школа. Ребята просто обалдели от удовольствий и неожиданностей, которые валились за них, прямо как с неба сыпались.
— Ах, какую мы могли бы устроить рождественскую елку! — грустно сказал Григорий Евгеньевич, останавливаясь возле стола. — Не понимаю я этого запрещения, — бормотал он сам себе. — Дети остаются детьми, зачем же их лишать?.. Дурацкое запрещение, как и…
— Гриша, перестань! — попросила от печки Татьяна Петровна,
Григорий Евгеньевич вздохнул и умолк. Потом предложил:
— Хотите, ребятки, я вам что‑нибудь почитаю?
Еще спрашивает! Интересно поглядеть на такого умннка, который бы отказался слушать книжку. Девчонки мигом побросали переводные картинки. Даже Растрепа, не пожалев нового пальто, вырвалась из рук учительницы, чтобы сунуться поближе к Григорию Евгеньевичу. А мальчишкам и бросать ничего не пришлось, они сидели у стола и могли превосходно делать кряду два дела: слушать и творить в свое удовольствие.
Григорий Евгеньевич сходил к себе в комнату, вернулся с толстой незнакомой книгой. Он опять стал всемогущим и всезнающим богом, каким был всегда в классе и каким его любили ребята. Оживленный, таинственно щурясь, учитель забрался с ногами на парту.
— Нуте — с, слушайте…
Полистал книгу и, спрятав ее за спину, посмеиваясь, блестя глазами, заговорил добрым, чуть хрипловатым, таким знакомым баском:
В каком году — рассчитывай,
В какой земле — угадывай,
На столбовой дороженьке
Сошлися мужики…
— Это еще зачем? Перестань! — сказала сердито Татьяна Петровна.
Григорий Евгеньевич, не слушая ее, стучал книгой по колену, рассказывал, да смешно так:
…Сошлися и заспорили:
Кому живется весело,
Вольготно на Руси.
Роман сказал: помещику,
Демьян сказал: чиновнику,
Лука сказал: попу.
Купчине толстопузому! —
Сказали братья Губины,
Иван да Митродор.
Старик Пахом потужился
И молвил, в землю глядючи:
Вельможному боярину
Министру государеву,
А Пров сказал: царю…
Татьяна Петровна подбежала к столу с ножницами и отпоротым меховым воротником. Вырвала книгу из рук мужа, а он, словно дразня, продолжал говорить стишок наизусть, как это любили делать все ребята:
Мужик, что бык: втемяшится
В башку какая блажь.
Колом ее оттудова
Не выбьешь, упираются,
Всяк на своей стоит!
— Да перестань же! Замолчи! — закричала Татьяна Петровна, багровея почище сломлинской молодайки, не с синью, а с какой‑то зеленью в обе щеки. Она протянула руку, точно хотела зажать мужу рот, — Еще беду хочешь накликать на свою голову? Как тебе не стыдно!
Ребята тихонько отошли от учительского стола, расселись по самым дальним, темным партам. Все равно было видно и слышно: Татьяна Петровна кричала громко, потом заплакала, и Григорий Евгеньевич стал шепотом просить прощения, уговаривая ее не волноваться, успокоиться, бормотал что‑то ласковое, хватал себя за волосы. Ну, пошутил он, пошутил… Господи, неужели нельзя человеку пошутить даже у себя в доме?!
А Шурка думал о Праведной книге пастуха Сморчка. Уж не ее ли начал было читать им наизусть, как стишок, Григорий Евгеньевич? Страсть похоже! Про деревню. И складно как: кому живется весело, вольготно на Руси? Известное дело, кому. Мужички правильно толкуют между собой… Вот почему Татьяна Петровна запрещает Григорию Евгеньевичу читать книгу, стращает бедой! Конечно, это же Праведная, а никакая другая, справедливая книжища, которую писал когда‑то сам Емельян Пугачев и которую потом спрятали злые люди от народа, потому что в ней сказано, как надо жить, чтобы всем было хорошо. Значит, не зря Григорий Евгеньевич недавно говорил Шурке: «Упрямства побольше. Обязательно найдешь Праведную книгу… а я помогу». Но зачем же он не сказал тогда прямо, что знает эту книгу наизусть?
Пока Шурка размышлял и удивлялся, все вдруг переменилось возле учительского стола. Татьяна Петровна, растрепанная, какой ее ребята не видывали в школе, чем‑то довольная, и смеялась и сердилась — больше смеялась, чем сердилась, и оттого ночлежники повеселели, вернулись на свои места. Григорий Евгеньевич упрашивал жену, грозился стать перед ней на колени.
— Спой, Таня… Ну, пожалуйста, одну песенку, только одну! Ну, умоляю!..
И, балуясь, грохнулся на пол.
— Ты с ума сошел! — отвечала Татьяна Петровна как‑то сконфуженно, отталкивая мужа, будто стыдясь в чем‑то ребят, — Как можно, пост… что подумает отец Петр, если узнает?.. Отстань ты от меня, ради бога!
— Не узнает, не узнает! — настаивал Григорий Евгеньевич. — Потихоньку, правда, ребятки? Ну, прошу тебя, Таня, спой!
Он живо сбегал опять к себе в комнату и принес… гитару, большую, настоящую, с красным пышным бантом.
Шурка, конечно, разинул рот. Ги — та — ра! Светло — коричневая, похожая формой на восьмерку, блестящая, как бы намазанная густо маслом, то есть лаком, дурачина, покрыта лаком! Толстые, витые, медные струны (сколько их — сразу и не сосчитаешь, это тебе не балалайка) слабо гудят, хотя до них еще и не дотрагивались. И красный бант, как аленький цветок. Нет, целый букетище алых цветов, вот он какой, атласный бант!
Где же она пряталась столько времени, гитара? Шурка множество раз бывал в учительской квартире, знает, где лежит проклятый камертон, но он и слыхом не слыхал про гитару. А она, оказывается, есть, гитара, в школе, живет себе где‑то поживает, в уголке или в платяном шкафу, песенки распевает, наигрывает, а разини ничего этого не ведают. Они учатся третий год и не знают, что Татьяна Петровна поет песни под гитару, как дьяконовы или поповы дочки. Может, и мандолина где‑нибудь найдется, если пошарить хорошенько в квартире? Вот тебе и струнный оркестр, балалаек в селе сколько угодно.
Всем постояльцам страшно хотелось послушать, как поет и играет на гитаре Татьяна Петровна, но просить они не смели: в пост петь песни грешно. Узнает батюшка отец Петр, что тогда будет?
Но весь этот зимний вечер в школе был какой‑то необыкновенный, воистину сказочный. Все сбывалось, что пожелаешь. Только надо захотеть сильно, ужасно крепко пожелать — и сбудется.
Мальчишки и девчонки невольно, скопом, не сговариваясь, желали дружно, чтобы Татьяна Петровна спела под гитару одну песенку, ну, полпесенки. Хотели они этого безмолвно, одними глазами да еще сердцем, — но что может быть сильнее этого на свете? Кто устоит против такой силы? И Татьяна Петровна не устояла второй раз за вечер! Чудо совершилось, она недовольно взяла гитару. Гитара тихо прогудела, точно вздохнула, просыпаясь. Вздохнула и учительница, отложила гитару на стол.
