Я имел глупость рассказать все это Бетти. Потому что, хоть я и строю из себя человека, которого ничем не удивишь, история с марокканцами не давала мне покоя. Она побледнела, потом ударила кулаком по крышке рояля. Дело не только в марокканцах… Ее тревожили больше местные. Для тамошних туберкулез, может, и в самом деле раз плюнуть, вроде насморка. Но здесь. Вы завезли к нам триста дикарей, которые заразят наших девушек, станут их насиловать, понаделают им детей… Напрасно я старался объяснить ей, что валить всё на нас слишком просто, видела б она несчастную рожу лекаря! Что мы можем поделать? Он ведь попытался отправить больных в госпиталь, но ему их вернули, а у него всего три койки, отгороженные в жалком уголке зала, где он ведет прием. В школе, да? А вы, естественно, умываете руки. Прекрасно. А вы вымыли руки, прежде чем прийти сюда? Mütterchen, дай Пьеру мыло, пусть он вымоет руки! И она подталкивала меня к кухне, к раковине.
Еще одна новость: поле за школой, у края дороги, где стоит последний дом, залили водой, она замерзла, получился каток. Все ребятишки городка, взрослые девушки со своими возлюбленными и даже старики, которым это напоминает молодость, выделывают на льду тройки, восьмерки, вальсируют. Потому что здесь катаются на коньках, как дышат. Бетти присела на деревянную ограду, вытащила из сумки высокие лакированные ботинки, к которым уже были прикручены коньки. «Пошли?» — говорит она, поскольку и мне одолжили коньки, я стою, вросший в лед. Надо же, а я-то считал, будто умею кататься! Во-первых, я несколько лет провоевал, может, я за это время разучился. Ищешь себе извинений в таком вот роде. Моего парижского опыта в Ледяном дворце хватало, чтоб подцепить девушку, с которой можно мило поболтать… Здесь я посмешище для ребятишек. Я отлично вижу, как Бетти оценивающе глядит на меня. Она поджимает губы, плохо дело. Она быстро переговаривается по-немецки с парнем из Хагенау, приехавшим, видимо, к родне, и парочка срывается с места, перекрестив руки. Бетти возвращается порозовевшая. Я присел на столбик и довольствуюсь тем, что смотрю на других. Смех Бетти, в ответ на что-то сказанное ее партнером, как укол в сердце. Отворачиваюсь. Но она в отличном настроении; она тормошит меня: «Ну скорей, Пьер, скорей, снимайте ваши коньки! Мама испекла нам пирог…» И, право, совсем неплохой. С имбирем. Завтра у Бетти урок пения. Она едет в Страсбур.
И именно в этот день, как раз когда я подумал, что надо бы разыскать Теодора, он сам заявился ко мне. Это — тот военврач, о котором я уже упоминал. Он со своими стрелками стоит неподалеку от нас. Но сначала их на несколько дней расквартировали в Фор-Луи. Кстати, он и пришел за мной, чтоб вместе туда отправиться. Прелюбопытное местечко, говорит он. У меня есть свои причины интересоваться им. Мы уже приступили к десерту, Теодора усадили рядом со мной… рюмочку фрамбуаз? У него глубокий бас и смех, который сотрясает все его тело в самый неожиданный момент. Майор, однако, не позволяет мне смыться сразу после кофе. Я должен прежде сыграть с ним партию. Теодор церемонным жестом выражает свое согласие. Он поболтает с фельдшером, пока я объявлю шах и мат. Его присутствие несколько стесняет меня, поскольку он настоящий шахматист, не чета мне, с моими двумя, тремя приемчиками. Я издали видел их: нашего лекаря, что-то взволнованно шептавшего, и Теодора, который поглядывал в нашу сторону, посмеивался утробным смехом, но в общем молчал, предоставляя собеседнику самому вести беседу. «Он, держу пари, рассказывал вам о своих марокканцах?» Вы выиграли. Хуже всего, что невозможно даже определить их возраст. «Я имел с ними дело, — говорит Теодор, — прошлым летом на передовой… Думаешь, да быть того не может — это же ветеран 1870! Смотришь документы — призыв 1910 или вроде того. Сначала я удивлялся, потом возмутился, как набирают… Но тут есть закавыка. Метрик-то у них нет, спрашиваешь год рождения, отвечают — когда шел снег, когда была засуха… Ну и пишешь — призыва 1910 года или 1913. Но это ни о чем не говорит. Ведь с тех пор, как существует мир, снег шел не раз. И в засухах недостатка не было…» Забавный тип этот Теодор, со всеми на «вы», но «ты» в его речи заменяет безличную конструкцию. Он заинтересовался нашей партией: «Ваша ладья, господин лейтенант…» Майор хмурится: «Не хватало только, чтоб вы ему помогали, доктор, он и так сильней меня!» Улыбка Теодора слегка смущает меня, но как на него сердиться… Официально он явился, чтобы пригласить меня на ужин от лица стрелков. В Друзенгейм, где у них КП. Не смогу ли я заночевать? Ход слоном. Как решит майор… Мой конь. И ладья без защиты…
— Вы завтра не на дежурстве, Удри? — говорит майор. — Ну, тогда… только не опаздывайте к обеду: я хочу взять реванш!
А Арзас и Лорей
Это страны рогачей
Тир лю.
Погода была фантастическая. Голубой холод, сказал Теодор. Зимнее солнце точно надело желтую соломенную шляпку не по сезону. Все блестело, как на страницах толстого каталога товаров для каникул. Мы шагали быстро, дни теперь короткие, а если следуешь по маршруту школьников… Дело в том, что Теодор непременно хотел показать мне церковь Вобана, а Фор-Луи был в стороне от дороги на Друзейнгейм, почему бы и не посмотреть? Часом больше, часом меньше. Здесь поговорить или там… Мы были в том возрасте, когда важнее всего поговорить друг с другом, Теодор придавал всему интонации Жарри. Я рассказал ему, что Гёте — после того, как мне это сказала Бетти, я проверил по «Dichtung und Wahrheit»[53] Гёте, валявшейся у моих квартирных хозяев, забавно, однако, это, по-видимому, издание для школьников, — так вот Гёте называл это место его французским именем. Для доктора Гёте — нечто вроде Перубия, как он выражается. По его мнению, нужно и впрямь быть сродни подданным короля Юбю[54], чтоб переводить географические названия на язык папы — мамы. Он поучал меня: такие люди, как мы, должны, напротив… не хватало еще вернуться к «Фор-Луи», мы и без того явились сюда ряжеными, от всего этого разит военным горном, Пуанкаре, «Мадлон». Зато называть Людовика XIV — Людвигом, пожалуйста, в добрый час. И заметьте, что в годы Революции говорили Фор-Вобан, ну, пусть Людвигсфесте, куда ни шло. Нам уже, впрочем, недалеко до… Как вы его именуете.
Итак, батальон Теодора в первые вечера угнездился здесь. Он объясняет мне. Можешь сказать, это город, который так и забыли построить. Иными словами, он был выстроен Людовиком XIV, нет, точнее, Вобаном. Распланирован как по линеечке, подобно американским поселениям, разбит на квадраты с одинаковыми, симметрично поставленными домами, руины замка Хагенау предполагалось — как утверждают туземцы — сохранить в качестве украшения. Нет, урбанизм недуг отнюдь не новый! Среди всего этого церковь выглядела, должно быть, не такой гигантской, я хочу сказать, тогда, на закате XVII века, в самом свище Его Величества, и укреплено все это было на совесть, архитектурный проект, где ты ничего не упустил из виду, предусмотрел и перспективу осады и потребности души. Застроен был, в сущности, только остров на Рейне, все, что вы там видите, появилось потом, после Вобана Фор-Луи понемногу вгрызался в сушу. В 1793 силы Коалиции разрушили город артиллерийским обстрелом, батареи стояли на том берегу реки. А когда мы год спустя вернулись — Сен-Жюст, Карно и прочие… никому и в голову не пришло его отстроить. Да и впоследствии. Таким образом, как мы можем убедиться собственными зоркими глазами кубистской эпохи, от него только и осталась крепость-церковь, которую сейчас я возьму на себя честь показать вам, следуйте за гидом… перед ней участки земли, разрезанной на прямоугольники дорогами, которые были улицами некоего Ле Корбюзье той поры. Дома, как видите или не видите, стоят дальше, разбросанные со своими садиками как попало, без всякого порядка. Если говорить о творениях искусства, то за церковью, на равнине, прежде бывшей руслом Рейна, есть еще навесной канал, нечто вроде нескончаемого вала, параллельного реке. Теперь это уже не остров, но как бы польдер. А водные пути к Страсбуру или к Хагенау, будь то канал или мертвый рукав реки, равно именуются тут Модером. С одной стороны, так проще. С другой — ты окончательно перестаешь что-либо понимать. За валом леса, которые выросли здесь уже после Людовика XIV. Это видно по стилю. Версаля — ни на су. Простите, — ни на пфенниг.
При этих словах на дорогу выскочил странный персонаж. Точно на ярмарке, в тире, когда попадаешь в яблочко из карабина. Старик лет за восемьдесят с ружьем Граса на ремне, с патронташем, в охотничьих сапогах, а на голове кивер. А, доктор! Замахал он руками. Эта борода веером был в 1870 франтирером, и теперь он извлек на свет божий свой головной убор, дабы приветствовать французов. Донельзя возбужден. Теодор был первым, кто вошел в его жилище несколько дней назад, так что можете представить до чего он обрадовался! А как господа стрелки? При этом он крупный землевладелец и через жену в родстве с королями Баварии. К тому же — мануфактуры в Мюлузе. Знай я, что встречу вас тут, вот так, неожиданно! Почтеннейший мсье Б. все еще был взволнован тем, что принял у себя в доме милых стрелков, ать, два, ать, два… они их заполучили, они, я имею в виду мадам Б. и его, их, я имею в виду офицеров батальона, к себе на обед, ну и прием, скажу вам! Взять хоть эту манию накладывать в тарелки сырой хрен, от которого потом болит живот. Но с тех пор от мсье не дождались бы за все золото мира слова «красный» — в разговоре он обозначал обычно этот цвет, как вишнево-синий или смородинно-зеленый, и даже если речь заходила о Бетховене… Вам известно, что он останавливался у нас, Бетховен, по дороге в Страсбур… Бетховен приезжал в Страсбур? Питекантроп 1870-го пропускает вопрос мимо ушей, даже если речь идет о Бетховене, ему набили оскомину разговоры о музыке, он предпочитает военные фанфары… Ну, кто лучше знает эти края? Все же он сетует на какого-то младшего лейтенанта, который показался в деревне с прислугой, с его прислугой, мсье Б. … я имею в виду. Надо все же соблюдать приличия. Мне вспоминается рассказ Бетти: спрошу-ка я его, правдива ли вся история о полуголых танцорах, но Теодор перебивает меня на первом же слове. Вы что, спятили, Удри, — после того, как поспешно отделался от старика, сказав ему на прощанье, а я и не знал, что механические бритвы существовали уже во времена Тьера, — есть вещи, о которых не говорят перед противником. Противником? Теодор ухмыляется: противник не обязательно тот, кто стреляется с тобой на поединке. А знаете, с кем еще в родстве сей национальный гвардеец, и тоже по женской линии? Нет? Угадайте! Сдаетесь? Скажите, что сдаетесь… Ну ладно. Сдаюсь. Теодор долго молчит, точно выжидает, пока я созрею. Или хочет поиграть на нервах. Пощекотать мое любопытство. Явно обдумывает, как поразить меня. Или придумывает. Кем бы это поразить меня посильнее, а?.. Иисус Христос, Бетман-Гольвег, Мухаммед, Блерио… кто? Но где же церковь? Да вот, рядом. А, черт побери, ну и силен же этот Вобан! Представьте себе Мадлен, только без колонн. Среди поля, где не было бы полей.
