— А Эшли… Он не…
— Нет. Он хотел убить Джонаса, но я сказал ему, что это мое право, потому что Салли — моя родственница, и Эшли под конец сдался. Но настоял, что поедет со мной в Джонсборо — на случай, если Уилкерсон возьмет верх. Я не думаю, чтобы старина Эшли попал из-за этого в беду. Надеюсь, что нет. А не найдется у вас джема к кукурузной лепешке? И не можете ли вы дать мне чего-нибудь с собой?
— Я сейчас закричу, если вы не расскажете мне все по порядку.
— Подождите, пока я уеду, и тогда кричите, сколько вашей душе угодно. Я все вам расскажу, пока Фрэнк будет седлать лошадь. Этот чертов… Уилкерсон и так уж причинил немало вреда. Вы же знаете, он чуть не доконал вас налогами. Но это только одна из его пакостей. Хуже всего то, что он без конца подстрекал черномазых. Кто бы мог сказать, что настанет день, когда я буду их ненавидеть! Черт бы их побрал, они же верят всему, что эти мерзавцы говорят им, и забывают то доброе, что мы для них делали. А сейчас янки поговаривают о том, чтобы дать черномазым право голоса. Нам же голосовать не дадут. Да во всем графстве можно по пальцам пересчитать демократов, которым разрешено голосовать: янки ведь вычеркнули из списков всех, кто сражался на стороне Конфедерации. А если они еще неграм разрешат голосовать, то нам вообще конец. Черт подери, это же наш штат! Наш, а не янки! Ей-богу, Скарлетт, с таким мириться нельзя! И мы мириться не станем! Что-нибудь придумаем — пусть хоть до войны дойдет! А то у нас скоро будут и судьи-ниггеры, и законодатели-ниггеры — куда ни глянь, всюду черные обезьяны…
— Прошу вас… поскорее расскажите мне все! Что же произошло?
— Подождите заворачивать эту лепешку… дайте мне сначала еще кусок. Ну, так вот, пошли слухи, что Уилкерсон слишком далеко зашел в своих разговорах насчет равноправия негров. Да, да, он часами вдалбливал это черномазым идиотам. У него хватило нахальства… нагло… — Тони чуть не захлебнулся собственной слюной, — …говорить, что ниггеры могут… могут иметь… белых жен.
— Ах, Тони, этого быть не может!
— Ей-богу, так! И я не удивляюсь, что вы побелели. Но черт возьми, Скарлетт, это же не новость для вас! Это внушают неграм и здесь, в Атланте.
— Я… я не знала.
— Значит, Фрэнк скрыл это от вас. Словом, мы надумали навестить ночью мистера Уилкерсона и потолковать с ним по душам, но прежде чем отправиться туда… Вы помните этого черного бугая Юстиса, который был у нас десятником?
— Да.
— Так он сегодня подошел к двери нашей кухни — а Салли готовила там ужин — и… Я не знаю, что он ей сказал. Да теперь, видно, никогда и не узнаю. Словом, что-то он ей сказал, и я услышал, как она вскрикнула; я бросился на кухню, а он там — пьяный, как последний сукин сын… извините, Скарлетт, сорвалось с языка.
— Продолжайте.
— Я пристрелил его; на крик Салли прибежала мама, а я вскочил на лошадь и помчался в Джонсборо к Уилкерсону Ведь это он был виноват в том, что произошло. Этот черный дурак в жизни бы не додумался явиться к нам на кухню, если б не Уилкерсон. Возле Тары я встретил Эшли, ну и он, конечно, поскакал со мной. Он сказал, что сам разделается с Уилкерсоном за то, что тот хотел отобрать у вас Тару, а я сказал — нет, это сделаю я, потому что Салли — жена моего родного покойного брата; мы проспорили с ним всю дорогу. А когда примчались в город — ей-богу, Скарлетт, не поверите: я, оказывается, даже и пистолета с собой не взял. Забыл в конюшне. В такой я был ярости…
Он умолк и откусил от черствой лепешки, а Скарлетт почувствовала, как по телу у нее пробежала дрожь. Неуемная ярость Фонтейнов вошла в историю округи задолго до этих событий.
— Пришлось мне идти на него с ножом. Обнаружил я этого негодяя в баре. Затиснул его в угол — а Эшли никому не давал подойти к нам — и, прежде чем полоснуть ножом, растолковал ему, за что хочу его прирезать. А как дальше было дело, сам не знаю, — медленно произнес Тони. — Опомнился я уже в седле: Эшли посадил меня на лошадь и велел ехать к вам, друзья. Эшли хороший малый, не подведет. Он не теряет головы.
В эту минуту вошел Фрэнк с переброшенным через руку пальто и протянул его Тони. Это было его единственное теплое пальто, но Скарлетт возражать не стала. Ее дело тут — сторона, пусть мужчины сами разбираются.
— Но, Тони… вы так нужны дома. Если бы вы вернулись и все объяснили, конечно же…
— Фрэнк, вы женились на дурочке, — с усмешкой сказал Тони, натягивая пальто. — Она думает, янки наградят человека за то, что он не подпускает ниггеров к своим белым женщинам. Что ж, конечно, наградят — военным трибуналом и веревкой. Поцелуйте меня, Скарлетт. Фрэнк не станет возражать, а я ведь, может, больше никогда вас не увижу. Техас — это далеко. Писать я не осмелюсь, поэтому сообщите домой: пусть знают, что я хоть до вас добрался в целости.
Она позволила ему поцеловать себя; мужчины вышли на заднее крыльцо и, несмотря на проливной дождь, постояли немного, поговорили. Затем Скарлетт услышала хлюпанье воды под копытами. Тони ускакал. Она приоткрыла дверь и в щелку увидела, как Фрэнк повел тяжело дышавшую, спотыкавшуюся лошадь в сарай. Тогда Скарлетт снова закрыла дверь и опустилась в кресло — колени у нее подгибались.
Теперь она поняла, что принесла с собой Реконструкция, — поняла так отчетливо, как если бы вокруг ее дома сидели на корточках полуголые дикари в набедренных повязках. В памяти ее возникло многое, чему она была свидетельницей последнее время, но на что не обратила должного внимания: разговоры, которые она слышала, но которые не доходили до ее сознания, обрывки фраз, которыми обменивались мужчины, внезапно умолкавшие при ее появлении; мелкие происшествия, которым она в свое время не придала значения; тщетные попытки Фрэнка убедить ее не ездить на лесопилку с одним только немощным дядюшкой Питером в качестве защитника. Сейчас все это вдруг сложилось в устрашающую картину.
И главное место в этой картине занимали негры, а за ними стояли янки со штыками наготове. Ее могут убить, могут изнасиловать, подумала Скарлетт, и скорее всего никто за это не понесет наказания. А любого, кто попытается отомстить за нее, янки повесят — повесят без суда и следствия. Офицеры-янки, как она слышала, понятия не имеют о том, что такое закон, и даже разбираться не станут, при каких обстоятельствах совершено преступление, — они готовы чинить суд над любым южанином и тут же вздернуть его.
«Что же нам делать? — думала Скарлетт, ломая руки от бессилия и страха. — Что можем мы против этих дьяволов, которые готовы повесить такого славного парня, как Тони, только за то, что он прикончил пьяного бугая и мерзавца-подлипалу, защищая своих женщин?»
«С таким мириться нельзя!» — воскликнул Тони и был прав. С этим невозможно мириться. Но что поделаешь? Придется терпеть — ведь они так беспомощны! Ее затрясло, и впервые в жизни она поняла, что не властна над людьми и событиями, отчетливо увидела, что Скарлетт О'Хара, испуганная и беспомощная, — отнюдь не средоточие вселенной. Таких испуганных, беспомощных женщин, как она, — тысячи на Юге. И тысячи мужчин, которые сложили оружие у Аппоматтокса, а сейчас снова взяли его в руки и готовы по первому зову рисковать жизнью.
В лице Тони было что-то такое, что отразилось и в лице Фрэнка, — это выражение она не раз последнее время видела и на лицах других людей в Атланте, замечала его, но не давала себе труда разгадать. Это было выражение совсем новое — не усталость и беспомощность, которые она видела на лицах мужчин, возвращавшихся с войны после поражения. Тем было все безразлично — лишь бы добраться до дома. А сейчас им не было все безразлично, к омертвевшим нервам возвращалась жизнь, возрождался былой дух. Им не было все безразлично — только появилась у них холодная, беспощадная горечь. И подобно Тони, они думали: «С таким мириться нельзя!»
Скарлетт видела южан в разных ипостасях: вежливых и удалых — в предвоенные дни; отчаянных и жестоких — в дни последних безнадежных схваток. Но в лицах этих двоих, которые только что смотрели друг на друга поверх пламени свечи, было что-то иное, что-то и согревшее ей душу, и напугавшее ее, — ярость, для которой не было слов, решимость, которую не остановишь.
Впервые она почувствовала, что составляет единое целое с теми, кто ее окружает, почувствовала, что делит их страхи, их горечь, их решимость. Нет, с таким мириться нельзя! Юг — слишком хорош, чтобы выпустить его из рук без борьбы, слишком любим, чтобы позволить янки, которые ненавидят южан так, что готовы втоптать их в грязь, — надругаться над этой землей, слишком дорог, чтобы отдать родной край неграм, опьяневшим от виски и свободы.
Вспоминая внезапное появление Тони и столь же внезапное и стремительное его исчезновение, она чувствовала себя сродни ему, ибо ей вспомнился давний рассказ о том, как ее отец покидал Ирландию, покидал поспешно, ночью, совершив убийство, которое ни он, ни его семья не считали убийством. Ведь и в ее жилах текла кровь Джералда, буйная кровь. Она вспомнила, какая пьянящая радость обожгла, захлестнула ее, когда она пристрелила мародера-янки. Буйная кровь текла у всех у них в жилах — текла под самой кожей, опасно близко к поверхности, то и дело прорывая приятную, учтиво-любезную внешнюю оболочку. Все они, все мужчины, которых она знала, даже мечтательно-задумчивый Эшли и нервно теребящий бороденку Фрэнк, были в душе такими буйными, способными, если потребуется, даже на убийство. К примеру, Ретт, бесстыжий разбойник, и тот убил негра за то, что он «нахально вел себя с леди».
