порядка и приличий, и у него нет никаких сомнений в том, что я стою на тех же позициях. И что теперь? Прощай, моя респектабельность! Мое доброе имя! Я опасался худшего как для себя самого, так и для обитателей дворницкой. Но еще сильнее меня тревожило необычное поведение миссис Малланфи. Что означает эта мертвая тишина внизу? Откуда вдруг такая робость, почему никто не потрясает метлой и мусорным ведром, шваброй и половой тряпкой? Поразительная тишина. От кого от кого, а от миссис Малланфи я не ожидал стремления забиться в угол, тем более в подобных обстоятельствах. Однако факт есть факт.
Тем временем полицейскому удалось не только разоружить и удалить с места происшествия нарушительницу спокойствия – посоветовав ей, полагаю, обратиться к адвокату и добиться справедливости законным путем, – но и разогнать толпу зевак. Однако по прошествии нескольких часов, а потом и нескольких дней дверь жилища под лестницей оставалась плотно закрытой и в окнах не загорался свет, даже в темное время суток. Но однажды, между шестью и семью вечера, с задней стороны дома послышались приглушенные голоса – чьи именно, я не мог разобрать: разговаривали шепотом. То же самое повторилось сразу после полуночи. И всё. Малланфи исчезли. Папаша Малланфи, миссис Малланфи и Корнелия покинули наш дом. Куда они делись? Бог весть. Два дня спустя – по распоряжению домовладельца, разумеется, – маленький пыльный фургон вывез их скудный скарб. Дальше – полная тишина. Были – и нет, переехали, ни слова никому не сказав. С тех пор я никогда больше не видел ни Корнелии, ни Делии, ни обеих племянниц.
Однако меня ждал сюрприз. Года через три-четыре я стал пользоваться услугами одного малого – частенько подвыпившего, всегда помятого и безденежного, но очень смышленого и занятного персонажа по имени Джонни Мортон. Многие обитатели Гринвич-Виллидж охотно звали его к себе для уборки, мытья окон и так далее, находя эти визиты не только полезными, но и занимательными, хотя порой Джонни являлся навеселе или с похмелья, и тогда у него все валилось из рук и он не мог заработать свои пятьдесят центов в час на хлеб насущный. Позже выяснилось, что он к тому же употреблял наркотики и даже успел отсидеть в тюрьме. Разумеется, такое не проходит даром. Временами он казался совсем пропащим и никчемным: синюшный, дерганый, всем недовольный, больной и жалкий. Но в трезвом виде это был другой человек – приветливый, услужливый, дельный, вежливый и по-своему остроумный.
Довольно долго я просто не обращал на него внимания. Ну, ходит ко мне уборщик, с работой в целом справляется, я плачу ему, чего еще? Но однажды, пребывая в благодушном настроении, он вдруг разговорился.
– Было времечко, я сам жил тут неподалеку, – ни с того ни с сего объявил он, сидя на полу посреди комнаты и начищая латунный зольник.
– Правда?
– Ага. Я, считайте, здешний – родился на Барроу-стрит. – Он шмыгнул носом.
Он вечно шмыгал носом, как будто страдал хронической простудой, и утирал свой несчастный нос рукавом пиджака; еще он постоянно чесался, словно его кусали блохи.
– Барроу-стрит есть чем гордиться, – заметил я.
– Ага, вот-вот. Папаша мой служил главным упряжником на старом конном дворе на углу Десятой и Уэйверли.
– Правда? Здорово. А что значит «упряжник»?
– Он должен был следить за упряжью, ну там чистить, вощить, полировать всю сбрую в конюшне, сорок – пятьдесят комплектов каждый день. Мальчишкой я помогал ему. Если что плохо блестит – получай затрещину.
– Вот как! Сладостные воспоминания детства, – отозвался я.
– Ага, точно. Угадали. – (Шмыг носом!) – Папаша скор был на руку. Гневливый. Особенно по пьянке, а выпить он любил. Теперь, говорят, поутих. Стареет.
– Что ж, это естественно, – вставил я, – к старости люди добреют. Как я понимаю, ты с ним видишься иногда.
– Ага.
– Но живешь отдельно, не с ним?
– Кто, я? Нет, конечно! – (Утирая нос рукавом.) – Мне домой ходу нет. Как сбежал из дому, так больше там и не живу, давно уже. Папаша ни за что не принял бы меня назад, да и маменька тоже, наверное. Я и не стал бы напрашиваться. Но все равно – иногда вижусь с ними. Старики не хотят простить мне одной провинности. Если бы не папаша, с маменькой я бы как-нибудь договорился. Она ничего, не такая вредная.
Учитывая все обстоятельства, подумал я, это звучит почти как комплимент матери.
– Джонни, а можно узнать твою фамилию? Не додумался спросить тебя раньше.
– Чью, мою? Ну, я взял себе фамилию Мортон, потому что семья от меня открестилась, хотя на самом-то деле я Демпси. Мать с отцом тоже сменили фамилию – на Малланфи. Но по-настоящему все мы Демпси. Из-за меня у них были неприятности, пришлось сменить фамилию. Такие дела.
Вот это да, воскликнул я про себя и, помолчав, задал прямой вопрос:
– Джейбз Малланфи, случайно, не твой отец? Так звали одного человека, с которым я был знаком.
– Ну да, он самый. Вы его знаете? Одно время он работал возчиком на подводе – когда ушел с конного двора.
Кажется, Джонни был изумлен не меньше меня.
– Да, по всей видимости, я знаю его – и его, и твою мать. Лет пять или шесть тому назад они жили на Бэнк-стрит, верно?
– Ага, верно. А что, моя мать работала у вас?
– Не совсем. Просто я жил в доме, где она работала.
– Ясно. Похоже, это она. Толстая, с седыми волосами?
– Да.
– Сама-то по себе она не вредная, – прибавил он больше по инерции: теперь, когда все выяснилось, тема утратила
