Видеть служащего мэрии, видеть мэтра П., видеть Жюли: задача была решена мною и всем казино в мгновение ока. Если судить по мне, то у всех нас мороз пробежал по спине прежде, чем Жюли успела дойти до центра полукружия, оставленного свободным перед сценой. Помню только, что она шла спокойно и без всякого вызова. У нее был вид утомленного человека, который ищет себе стул. Это только в романах великие деяния поднимают бурю, в жизни их в основном совершают на исходе сил.
Все это длилось, таким образом, самое большее тридцать секунд. Мне едва хватило времени сглотнуть слюну, и в молчании, на этот раз полном, мы услышали что-то вроде стрекотания одинокого сверчка. Это говорила Жюли. Она обращалась к мэтру П., который наклонился к ней, приложив ладони к ушам, чтобы лучше слышать. И крикнул: «Что?» — сердитым голосом. Без его возгласа мы подумали бы, что оглохли, настолько голос Жюли был тихим и неразборчивым. (Мне, однако, показалось, будто я услышал — впоследствии это подтвердилось — что-то вроде слова «счастье».) В ответ на возглас мэтра П., все еще наклоненного к ней с приставленными к ушам ладонями, Жюли «прострекотала» снова то, что, похоже, было просьбой. (Я отчетливо расслышал слово «счастье».)
Я часто спрашивал себя, что произошло бы, если бы некоторые сцены затянулись, но факт остается фактом: эта сцена не продлилась до нарушения приличий — ребяческого и учтивого. Мэтр П. сразу выпрямился и захохотал. На этот раз не было ничего похожего на сухие смешки или притворные легкие подергивания: это был громоподобный и славный обывательский хохот, непристойный и мощный, который идет из самой утробы, для которого глагол «разразиться» создан по мерке. Я думаю, никогда на людской памяти никто не видел, как смеется мэтр П., но и без этого обстоятельства никто не смог бы устоять при виде нашего благонамеренного нотариуса, трясущегося от смеха, как сливовое дерево. В мгновение ока смех поднялся, как по ступенькам, до самого верха, один за другим охватил ярусы. Видно было, как он распространяется от ложи к ложе со стремительностью огня.
Хотя я охотно во всем этом участвовал, но Жюли из виду не упускал. Я единственный, кто может поклясться (если нужно, на Евангелии), что в ту самую минуту, когда все казино смеялось над Жюли, она тоже улыбнулась; несмотря на гримасу, обезобразившую ее губы, я, как человек, который умеет наблюдать, могу за это поручиться. Я не ждал улыбки радости, я ждал улыбки отчаяния, если позволительно так выразиться. А выразиться так вполне позволительно, потому что именно такую улыбку я увидел, ясную, как день.
Даже по прошествии стольких лет я могу вспомнить самые незначительные жесты Жюли. Они навсегда запечатлелись в моей памяти. Я был убежден, что на моих глазах осуществляется приговор судьбы. И был единственным, кто подозревал, что нам выпала необыкновенная удача быть свидетелями того, как на наших глазах Косты ворочаются в своих гробах.
Никто не обращал внимания на Жюли. Она прошла сквозь толпу, которая продолжала тесниться возле полукруга, где на нее показывали пальцем. Она была вынуждена всех по очереди отстранять. Вот так, словно не видимая ни для кого, кроме меня, Жюли добралась до двери и вышла. Я бросился вслед за ней. У меня хватило ума не вспомнить ни о пальто, ни о зонте.
Дождь прекратился. Как бывает обычно в это время года, если перестает идти дождь, задул ледяной ветер. Он погасил многие фонари, но я услышал на тротуаре впереди себя стук каблучков а-ля Людовик XV. Я различил Жюли в слабом свете, который пробивался из пекарни. Она шла решительным шагом, но не спеша.
Направилась она отнюдь не в сторону Польской Мельницы. Поднялась вверх по центральной улице, пересекла по диагонали площадь Ратуши и выбрала одну из тех улочек, что ведут в мрачный лабиринт старых кварталов. Северный ветер пронизывал меня до костей; одежда на мне была легкая, а накрахмаленный пластрон не защищал от холода. Я подумывал о воспалении легких, но и за все золото мира ни с кем не поменялся бы местами.
Мы теперь очутились в плотном кольце улочек вокруг церкви Христа Спасителя. Много раз Жюли сбивалась с дороги. Она двинулась вперед по улице Жана Жака Руссо, потом вернулась назад и прошла в пятидесяти сантиметрах от ниши двери, где я поспешно укрылся. Я ощутил ее запах — запах вымокшего пса.
После двух-трех подобных колебаний, которые ни разу не застали меня врасплох, она стала выглядеть более уверенной в выборе пути. Пересекла площадь у старого кладбища, вступила под своды крытых улочек, вышла на улицу Клебера, повернула обратно, к рыбному рынку, проследовала вдоль старинных крытых рынков в минуту, когда на колокольне Нотр-Дам пробило два часа, и столь решительно избрала определенное направление, что меня охватила дрожь, которая возникла не от холода. Мы были совсем недалеко от Барахольного тупика; я услышал, как свистит ветер среди высоких голых деревьев монастырского сада.
Она и вправду направлялась именно туда. Я видел, что происходит, но мне не хватало духа о чем бы то ни было думать. Несмотря на поздний час, в окне г-на Жозефа горел свет. Дверь семейства Кабро никогда не запиралась. Жюли прислонилась к ней, похоже, она пыталась ее открыть или же просто перевести дыхание, потом вошла.
Воскрешая в памяти это мгновение, я и теперь еще, как и в то время, испытываю полное опустошение и слабость. А ведь как-никак сейчас-то мне все известно. Тогда же я думал только о том, как бы удрать со всех ног. Чего я, однако, не сделал.
Я услышал, как без всяких колебаний постучали в дверь и чей-то голос (голос г-на Жозефа) ответил: «Войдите!» Это приглашение войти, дерзкое, незамедлительное, в два часа ночи на первый же стук в дверь, — разве не свидетельствовало оно о человеке, чье могущество превосходит даже представление, которое обычно о нем складывается? К счастью, в ту минуту я об этом не подумал, столь необычайные события меня совершенно захватили!
Должен признать, что присутствие духа вернулось ко мне довольно скоро. Я хотел бы владеть даром быть вездесущим: находиться в одно время и в казино, чтобы прокричать там новость, и здесь, чтобы наблюдать дальнейшие события.
Смотреть было не на что, разве только на тень, которая очень быстро промелькнула у окна. (Это был он или она?)
Приходится все-таки признать, что в опасности черпаешь молодые силы (это одна из моих теорий), ибо, если бы я не почувствовал себя как никогда молодым, мне бы и в голову не пришло вскарабкаться на стену старого монастыря (в накрахмаленном пластроне и в лучшем моем костюме). Между тем это как раз то, что я попытался предпринять. Если бы несколько часов назад кто-то предсказал мне, что я использую для подобных упражнений лакированные туфли, заботливо мною начищенные, я посчитал бы его безумцем. Это превосходно доказывает, что никогда не надо ни в чем зарекаться: не плюй в колодец, пригодится воды зачерпнуть.
С гребня стены (к счастью, довольно широкого) я не заметил ничего особенного. И не решался подняться во весь рост из опасения, что на меня упадет свет от лампы г-на Жозефа, ведь окошко находилось на третьем этаже; все-таки я увидел достаточно. Если судить по высоте, на которой оказалась прическа Жюли, она должна была сидеть. Г-н Жозеф находился напротив нее, он стоял; мне он был виден по пояс. Он смотрел на нее и ничего не говорил; рассказывать должна была она, а он слушал.
Это меня удовлетворило. Однако я оставался перед этой картиной дольше, чем следовало: скажем, минут пять, тогда как в обычное время я все понял бы и за минуту. Только холод возвратил меня к моим обязанностям. Надо было как можно скорее предупредить г-на де К.
Не знаю, бежал ли я. Наверное. Помню только необычное ощущение пустоты, которое почувствовал, снова войдя в казино. Я не сразу понял, закончили уже разыгрывать лотерею или еще нет. Единственное, что я отметил, поднимаясь по парадной лестнице и проходя затем через фойе, — это то, что никто не танцевал. Я не слышал музыки.
Чтобы пройти в ложи первого яруса, где находился г-н де К., нужно было пересечь партер. Я толкнул дверь, которая туда вела, и внезапно вновь очутился в нашем старом добром казино, освещенном лампами Карселя, со всем нашим высшим обществом, где каждый занимал отведенную ему полочку, но где совершенно очевидно всем было не до бала и не до кадрили (по крайней мере в ту минуту, поскольку мне стало известно, что около четырех-пяти часов утра по настоянию оркестра «Муниципальной музыки» — «Хоровая капелла» на состязание не явилась — опять, с грехом пополам, начали танцы с участием немногочисленной публики, во всяком случае без сильных мира сего). Все были заняты, я это сразу заметил, не чем иным, как очень оживленным разговором, который перекидывался от одних к другим. Никто больше не смеялся, все о чем-то горячо говорили. Я слышал, как заявляли, что этого «нельзя терпеть». Мне было довольно трудно попасть в ложу г-на де К. Подходы к ней были буквально забиты скоплениями людей, что-то бурно обсуждавших. Вот уж где не было недостатка в умниках. Мне показалось, я понял, что, ничуть не тревожась об участи Жюли, все беседовали о ее самоубийстве, об окончательной гибели Костов после этого скандала: говорили, что, вероятно, она ушла, чтобы тут же покончить с собой, и другого решения быть не могло.
