Где я? Что со мной происходит? Какое-то странное это было утро. Всем нам более или менее часто приходилось бывать в самых диких местах, возле какого — нибудь звериного логова, где та или иная лесная тварь, поджав задние лапы под живот, старается сохранить то малое тепло, что удалось ей отвоевать у холода. Не впервой мы оказались в зимнем лесу, а в долине Шаламон лишь чуть погуще, чем в других долинах, рос лес, чуть больше было черных теней и чуть хуже была у нее слава.
Ну и что? Кто не сохранил этого в себе? Я хочу сказать: не раз мы оказывались один на один с этими картинами. Так вот, когда человек один, он находится в мире с самим собой, на многое не обращаешь внимания. А тут все было как-то необычно: мы были разбросаны группами по три-четыре человека, на опушке леса, на видном месте, на снегу, в сотне метров друг от друга, перекрывая все выходы из леса. Теснота — ни помолиться, ни покаяться. Так что же делать? Остается только достать трубку и курить.
Допустим, надо пробыть на месте час. Подъезжает человек с охотничьим рогом. Нам повезло: прислали самого Пьера-лё-Брава. Мы говорим ему:
— Послушай, раз тебя сюда направили, выходит, мы самые лучшие!
Он объясняет, что наши три группы находятся в центре облавы и что музыка тут не при чем.
— Сегодня эта штука, — сказал он, похлопав по инструменту, — будет играть роль телеграфа.
Ну что ж, телеграф так телеграф. Похоже, рядом с Ланглуа находится другой музыкант — профессионал, умеющий заставить медь говорить. Именно таким образом Ланглуа собирался передавать нам команды. Нам это понравилось. Тем более, что он прислал нам Пьера-лё-Брава, чтобы с его помощью мы могли ему отвечать.
— Но ты сыграешь нам что-нибудь на твое усмотрение? — спросили мы.
— Если дела пойдут хорошо, почему бы и нет, — отвечал он.
Ладно, нам только нужно было постараться, чтобы дела пошли хорошо. Как там, интересно, наш Ланглуа, устроился, наверное, где-то неподалеку от старшей егермейстерши (тут мы вдруг подумали, — наконец-то! — о даме из кафе «У дороги»!.. Где она? Там? Со всем начальством? Тайна, покрытая мраком). Но вернемся к Ланглуа. Представляете, вот он вдруг слышит отсюда приятную мелодию. Подумает небось: «Ах, негодники! (говоря это, он видит нас, знает, что это — мы), ах, негодные! Вот это мужики!»
И тут послышался из Сен-Бодийо звук, напоминающий мычание простуженного теленка, и Пьер-лё — Брав ответил таким же мычанием.
— Ну вот, — сказал он, — это означает команду «вперед!», а я ответил: «понял, исполняю».
Тут мы жестами передали команду группам слева и справа, пытавшимся понять, что означают эти телячьи вздохи. Все развернулись в цепочку и стали двигаться к лесу.
Перед тем как подойти к опушке, достали из ягдташей большие деревянные трещотки, которые на Пасху у нас заменяют колокола.
Да, вот еще о чем я подумал. Ну, вошли мы в лес. Кругом торжественная тишина. Совершенно ведь ясно: в таких местах нам делать нечего. Тогда зачем мы сюда пришли?
Я видел Ромуальда, Феликса Пети, чуть дальше — Раванеля-отца, а с другой стороны — Раванеля-сына. Стволы заснеженных елей, как из черной эмали, скрывали от меня Фредерика II. Я мысленно представил себе длинную цепочку стрелков, делавших то же, что и я: шагавших по-змеиному то вправо, то влево с трещотками в руках. Пьер-лё-Брав поднес рог к губам, и тут издалека опять донесся до нас вздох простуженного теленка. Тогда и Пьер издал оглушительный медный вопль, проникший не только в уши, но и в жилы, заполнивший весь лес, ряды деревьев, от которых отскакивало и уходило в долину эхо. Все вместе мы стали крутить трещотки, разрушая ими и подавляя торжественную тишину.
Надо ли говорить, что в этот момент мы все выпрямились, как лошади, которым царапают круп. И кинулись вперед, и чем больше было шума, тем больше хотелось нам шуметь, и мы были способны (возможно) загрызть волка зубами. Во всяком случае, желание такое было. Больше чем желание: пока завывал рог, пока трещали трещотки, мы вглядывались в кусты перед собой — не выскочит ли из них черная волчья морда с оскаленной пастью. Мы мельком поглядывали друг на друга. Не знаю, каким был мой взгляд, но хорошо помню глаза соседей, устремленные на меня. Да, на меня. На меня, человека, который никогда не причинял вреда другому.
Торжественная тишина? Если вдуматься, то глупость по поводу истины, сказанная тем самым королевским Прокурором и услышанная Сосиской, была не так уж и глупа. А здесь надо, возможно, понимать, что была торжественная тишина, пока не обнаружилась вдруг истина.
Вы думаете, я стану утверждать, что все эти мысли появились у меня тогда? Конечно, нет, мысли приходят потом. Тем более, что мы там были не для того, чтобы размышлять.
Даже уже у самой опушки лес Шаламон был чертовски густым. Хотя мы и полагали, что при такой музыке разбойник или разбойники скорее всего далеко удрали, ухо надо было держать востро.
Всегда думают, что самый хитрый зверь — это лиса. На самом же деле хитер волк. Видите ли, жестокость вдохновляет. Волк более жестокий зверь, чем лиса, и намного более умный, чем она. Лисья хитрость быстро выветривается. А вот хитрость волка!.. У нас говорят: «От волчьей хитрости крик стоит». Этим хотят сказать, что волк так умен, прямолинеен, ловок и быстр (и так жесток), что от неожиданности и испуга люди вскрикивают. Но это означает также и то, что не успевает человек крикнуть по какой-то иной причине, а клыки уже вонзились, уже рвут мясо, вот он и кричит. Волки вроде того или тех, которых мы искали, возможно, так рассудили: «Они думают, что мы от страха убежим, так вот нет же, от страха мы как раз останемся. А выскочим, когда люди будут в трех шагах от нас, тут-то мы и выскочим, напугаем их своими прыжками, прорвем цепочку и поминай как звали. Да, вот так-то, Ланглуа!..»
Но риск был не шибко велик. Мы были отменными гренадерами.
До полудня все шло, примерно, так: мы ходим туда-сюда, трещим трещотками, ничего не видим. Время от времени через лес до нас долетает крик простуженного теленка, которому, похоже, Ланглуа щекочет ноздри.
И по тому, как теленок чихает, можно понять вопросы: «Все у вас в порядке? Вы ничего не заметили? Придерживаетесь маршрута?»
А за нас Пьер-лё-Брав отвечает: «Да, все идет хорошо, ничего не заметили, маршрут соблюдаем». И мы слышим, как то тут, то там так же отвечают и другие.
В двенадцать часов останавливаемся и наспех перекусываем. Пьер-лё-Брав подводит итог первой половины дня: никто ничего не заметил, лес пуст. И мы двигаемся дальше.
После полудня быстро смеркается, и мы начинаем видеть то, чего на самом деле нет. Раз двадцать Пьер подносит рог к губам, раз двадцать мы ему говорим: «отставить!» Ничего хорошего. Мы были в самой гуще леса, и только заросли подлеска, слегка шевелясь, казалось, готовились к прыжку. Это оттого, что стали уставать глаза.
И вдруг случилось нечто противоположное тому, чего мы ожидали. Мы увидели перед собой, как убегает что-то серое, словно еловые ветки качнулись. Сперва не обратили внимания, продолжали продвигаться, полагая, что это гибкое отступление — не больше, чем шевеление ветки, освободившейся от снежной шапки. И только когда вышли на свежие, ужасно огромные и глубокие следы, всерьез задумались.
— Думается мне, — сказал Пьер-лё-Брав, — что на этот раз я могу дать сигнал, что вижу.
— Не сказать, что много видим, — сказали мы, — но что-то есть. Следы крупных прыжков, и впереди ветки кустов черные, оттого что с них что-то или кто-то смахнул снег.
Тогда Пьер-лё-Брав встал в позу (повод был подходящий) и затрубил, что увидели нечто замечательное, и повторил сигнал дважды, потому что внезапно по всей линии стрелков наступила тишина.
Тотчас стали поступать решительные приказы. Парень, который трубил для Ланглуа, не умолкал. Если до этого его рог издавал вздохи теленка, то теперь Ланглуа — это, так сказать, сам велеречивый Боссюэ. Боссюэ, генерал-аншеф! Боссюэ на поле Аустерлица! Какую благодарность объявляли нам медные звуки! И какие приказы!
Пьер внимательно прислушивался:
— Ребятки, дело получается, — сказал он. — Три группы, к которым я прикреплен, продолжают идти прямо, в том же направлении. Остальные разворачиваются на нас.
Ничего не скажешь, выстроено все было блестяще. Мы вполголоса передали новость группе направо и группе налево, которым предстояло вместе с нами углубляться в самую гущу шаламонского леса. Пьер ответил Ланглуа: «Понял, есть двигаться вперед». И мы двинулись вперед, готовые приводить в движение все, что возникнет у нас на пути.
Хоть вслепую.
Правда, это оказалось более трудным занятием, чем можно было себе представить. Во всяком случае, тут нас ожидали сюрпризы.
Мы достаточно хорошо понимали, что если шагать по указанному нам маршруту, мы окажемся в конце шаламонского леса, а это — каменная стена, вертикально поднимающийся обрыв утеса. Тут важно было знать, что окажется перед нами прижатым спиной к стене и лицом к нам. Если, как говорил Пьер, остальные придвигались к нам, если следы были действительно свежими, если серая тень, замеченная нами, была реальностью, а не результатом усталости нашего зрения, то совсем нетрудно было сказать заранее, что мы обнаружим в глубине леса.
