Так начался, можно сказать, последний день моей истории.
Вернувшись в долину, я обнаружил там большие перемены. Люди теперь чуть не каждый день устраивали охоты и облавы. Стало опасно летать: нежданно-негаданно в тебя могла попасть стрела и расщепить надвое.
Вырубать деревья было у них у всех самым любимым делом. Вот потому-то и долина, и холм, возвышавшийся по другую сторону Фьюмекальдо, почти совсем оголились, открыв взору клубки высохших трав, широкие полосы красноватой земли и груды камней.
— Если и дальше это пойдет так быстро, что будет с нами? — спрашивал Аполлодор, залетая ко мне.
Многие птицы из дневных превратились в ночных, устраивали себе гнезда в самых необычных местах — в дуплах дубов и ореховых деревьев.
Другие — их было большинство — улетали прочь, я видел их удаляющиеся вереницы, когда глядел в небо, чтобы заглушить подступающие воспоминания, и заслонялся крылом от зноя позднего лета.
После истории с удодом меня вовсе не манила пылающая даль неба, где не встретишь взмаха нежного крыла; у меня были другие желания; и земля меня больше не привлекала, я знал, что вряд ли найду там молодые сочные побеги, пучки распустившихся листьев, а только узловатые, облезлые, чахлые стволы да замшелые пни и еще самое живучее, что там было, — бескрайние заросли колючей красной ежевики.
Словом, то был полный переворот в нашей жизни. Стало трудно добывать еду; хорошо еще, что на равнине Ваттано, на жнивье и среди скудной, быстро засыхавшей травы, водилось множество белых улиток, замкнувшихся в вековечной неподвижности в своих домиках-раковинах.
Туда, на эти высоты, люди добирались редко, там и следов их не встречалось, только гора Минео, напротив нас, за крутым обрывом над Фьюмекальдо, была заселена ими окончательно.
А между тем мысли мои снова и снова обращались к Тоине, всякий раз воспоминание воскрешало прежние краски, прежние заботы, печали, шелест листьев.
Увы, все поиски, предпринятые во времена дядюшки Микеле, не дали ничего, хотя в них и приняло участие немало птиц. Кто-то предлагал одно, кто-то — другое; обычно это бывали самые невероятные гипотезы или премудрости, которые весьма нелегко было бы претворить в жизнь.
И вот, поскольку меня охватывало томление всякий раз, когда я глядел на луну, будь то сквозь ряды опунций на склоне Минео, или на самом гребне горы, или над рекой, где колыхалось ее отражение, или где угодно еще, даже в прорехах между листьями, я все более и более убеждался, что подруга моя какими-то таинственными путями отправилась туда.
Я долго раздумывал над этим. Наконец решился поговорить с друзьями, и прежде всего с Антисфеном.
Однако мы с ним разошлись во мнениях, и очень скоро в дело вмешался Аполлодор.
Антисфен утверждал, например, что луна находится не так уж далеко и что это вовсе не другой мир, а просто сквозное отверстие в небе. Или, быть может, рассуждал он, это шарообразное скопление внеземных птиц (он говорил так, желая обнадежить меня насчет Тоины), но, уж во всяком случае, не настоящий мир вроде нашего, с оврагами, равнинами и прочим, как утверждал я.
Я же, если была охота, спорил с ним, говоря, что ореол, порою окружающий луну, создается током воздуха, который обегает это светило и отражает лунные лучи, приобретающие, таким образом, радужные отливы.
Аполлодор, прыгая из угла в угол в моем гнезде, говорил, что, если всмотреться, станет очевидно: это никакой не мир, это часть моря, на далеком расстоянии оно кажется белым; оно заключено в непроницаемую, гигантскую оболочку из протоплазмы — оторвалось от земли в незапамятные времена, и сильный ветер унес его в пространство.
— Вот увидите, так оно и есть, так и есть, — напевал он, возможно издеваясь над нами.
В одном только мы были единодушны: этот спутник земли освещен солнцем. Но и тут возникали некоторые разногласия, поскольку я утверждал, что солнце движется с востока на запад, разливая свет в эфире, и потому освещает эту штуку со всех сторон.
Я надеялся, что уговорю друзей отправиться туда вместе со мной на поиски Тоины: она могла попасть туда, сбившись с пути, ослепленная разноцветным свечением воздуха.
Антисфен в пылу своих рассуждений кричал, что луна движется сама собой, освещается только с одной стороны и лучи света падают на нее отвесно, по параллельным траекториям.
— Вот почему она не сплошь светлая, а в пятнах тени!
Все это были пустые разговоры. Но я, как уже было сказано, поддерживал их ради поисков Тоины. Кроме того, мне казалось, что после вторжения людей мир наш обречен на упадок и разорение, и все мои надежды были связаны лишь с путешествием за пределы земли.
И вот мы отправились в путь. Однако этому предшествовали нелегкие переговоры. Мы хотели взять с собой Кратета, но от него давно уже не было вестей — одни говорили, будто он сгинул у себя в лесу, другие думали, что он улетел в дальние страны.
Палимиро переселилась в небогатую лесами долину Виццини и там открыла школу, где учила птиц мастерить разные пустяки и несложные устройства, которые в теперешнее бедственное время действительно могли пригодиться.
— От старых друзей толку не жди, — заметил Антисфен: предстоящее путешествие в неизведанные края пугало его.
Панеций охотно согласился, его привлекали рискованные приключения и возможность подстраивать всякие каверзы обитателям тех мест, которыми мы полетим.
Самым упрямым оказался Аполлодор, он дал себя уговорить чуть ли не в последнюю минуту, рассчитывая, очевидно, что при его маленьком росте будет нетрудно укрыться от нападения — хотя бы в гуще трав или же застыв и слившись в одно бурое пятно с поверхностью скал или обнажившейся землей.
Мы тронулись в путь ранним утром; я поднялся высоко вверх, друзья последовали за мной, чтобы в последний раз взглянуть на долину Фьюмекальдо и горы Камути; бросив прощальный взгляд, я обнаружил там столько неизведанных мест, которые никто никогда не нашел бы, по большей части выжженных солнцем, покрытых густой сетью голых красных ветвей. Мы повернули к пруду Каталларио, и скоро он появился перед нами, подобный голубому зеркалу, словно опрокинутый сам в себя; мы спустились туда напиться. Стайка водяных птиц, увидев нас, улетела прочь, из воды выглянули любопытные лягушки, а кругом без устали сновали необыкновенные розовые стрекозы.
— Никогда не видел стрекоз такого цвета, — сказал Панеций; он стал гоняться за этими созданьицами и переловил, сколько смог.
Пруд окружали заросли камыша, тростника и папируса.
Мы спросили у одной куропатки, видела ли она людей; она ответила, что никогда не встречала этих вредоносных животных.
— Счастливая! — воскликнул Аполлодор.
Не мешкая, мы продолжали путь.
Я летел впереди, посредине небосвода, ведя за собой остальных и не торопясь, чтобы не так быстро устать.
Как только темнело, мы спускались на землю, садились на дерево или на пригорок, где ничто не нарушало тишину, и ждали восхода луны, которая должна была указать нам дорогу.
В те дни она появлялась, обращенная вогнутой стороной к западу, вдвое меньше своей величины, но сжатая черным кольцом, которое позволяло определить ее истинный размер.
— Мы приближаемся к ней, — говорил Панеций.
Так нам казалось.
Однажды мы летели над оврагом, и вдруг нам навстречу повалил густой дым, поднимавшийся над какими-то кучами песка. Дым был удушливый, как сера, он валил безостановочно и вверху стлался зловещим облаком.
— Что бы это могло быть? — недоумевал Аполлодор.
Мы круто устремились вниз, прямо на этот дым. И оказались на изрытом норами пригорке; в каждой норе лежало множество больших фиолетовых яиц.
— Ну и ну! — сказал Панеций. — Знаете, мне кое-что пришло в голову. Спустимся, посмотрим?
Аполлодор сказал, что лучше, мол, все оставить как есть и не обращать внимания на этот питомник вонючих яиц.
— Надо же чем-нибудь развлекаться в дороге! — настаивал Панеций.
В овраге лежало поваленное дерево с целым лесом вывернутых корней; мы опустились на, него.
— Интересно, — сказал я.
Дятел одним прыжком вскочил на яйцо, которое вдруг треснуло, выпустив густой дым, скрывший от нас нашего друга. Скорлупа лопнула с резким звуком, и, к нашему изумлению, из яйца вылез человечек, влажный и желтый, словно вымазанный серой. Воняло от него ужасно.
— Гляди-ка! — удивился Аполлодор.
Из яиц вылуплялись все новые человечки, и Панеций хотел было склевать их, но Антисфен сказал: нет, это бесполезно, все равно очень скоро они наводнят весь мир и превратят его в кучу отбросов.
— Брось, Панеций, не надо!
Все человечки катились, будто шарики, к большой луже посреди питомника и погружались в нее по пояс, словно должны были еще повариться в клокочущей серной жиже.
