Когда стала я ближе подходить к дому, другая забота одолела меня. Стала я думать, застану ли в живых родителей, как-то они меня примут. Дали они мне хорошее приданое, а возвращаюсь я с пустыми руками, да еще троих сирот веду с собой. Что-то они скажут?… Всю дорогу эти мысли не выходили из головы. А порой страх брал, не стряслось ли дома какого худа. Целых два года не имела я с родины никаких вестей.
– Разве ты им не писала? … Если сама не умеешь, так твой муж? — удивилась княгиня.
– У нас не водится, ваша милость, писать письма друг дружке. Вспоминать — вспоминаем, да молимся за близких, а когда случится оказия, подвернется знакомый человек, на словах передадим, кто как живет. Ведь неизвестно еще, где письмецо-то окажется и кому в руки попадет. Отец мой писывал иногда грамотки землякам, которые стояли далеко за границей: родители их желали знать, живы ли детки, а то и посылали им немного денег … А когда солдаты воротились домой, объявилось, что ни того, ни другого они не получили … Так всегда бывает, ваша милость: коли грамотка от простого человека, она где-нибудь да застрянет.
– Напрасно ты так думаешь, матушка, — возразила княгиня, — любое письмо, от кого бы оно ни было, должно дойти до того, кому адресовано. Никто другой не смеет его принять, тем более вскрыть. За это строго наказывают.
– Так-то оно так, я вашей милости верю, только нам это ни к чему, лучше уж довериться доброму человеку. На листочке всего не напишешь. Захочешь спросить про то, про другое, а спросить-то не у кого. Если же придет торговый человек либо странник, то уж он все от слова до слова перескажет. Я бы и от своих имела известия, но время было неспокойное, мало проходило народу.
Смеркалось, когда я с детьми дошла до деревни; дело было летом, и я знала, то об эту пору на деревне ужинают. Чтоб никого не повстречать, я залами пошла, через сады. Вдруг с нашего двора выбежали собаки и залаяли на нас. Унимаю их, а они еще пуще заливаются. Заплакала я, так мне горько стало. Мне, глупой, и невдомек, что уж пятнадцать лет, как ушла я из дому, и не те это собаки, не их я кормила … В саду насажено много молодых деревьев, плетень неправлен, амбар покрыт заново, а у груши, под которой, бывало, я сиживала с Иржиком, молнией сломало верхушку. В соседней избе все было по-старому; она досталась батюшке от покойной Новотной. От той самой Новотной, что ткала шерстяные одеяла: мой Иржи был ее сыном. Возле избы был небольшой садик: покойница всегда засевала грядку петрушкой, луком, разводила кудрявый бальзамин, шалфей, всего понемногу, в чем была нужда по хозяйству. Она тоже, как и я, любила всякие коренья. Иржик вокруг этого садика сделал плетень; плетень-то еще сохранился, но садик уже зарос травой, только кое-где лук выглядывал … Из будки вылез старый, полуослепший пес. «Лохматый, узнаешь меня?» — позвала я; он подошел и начал тереться около ног. Я думала сердце у меня разорвется от счастья, когда поняла, что эта бессловесная тварь меня признала и ласкается. Дети, бедняжки, удивились, заметив слезы у меня на глазах. Ведь я им не говорила, что веду их к бабушке. Думала, если нас дома плохо примут, пусть лучше они не знают об этом. Кашпар, старшенький, спрашивает: «О чем ты, мама, плачешь, разве нас здесь не пустят ночевать? Сядь, отдохни: мы посидим, а потом я понесу твой узелок. Ведь мы не хотим есть.» Иоганка с Терезкой тоже стали уверять, что не хотят, а сами-то были голодные. Ведь мы несколько верст прошли лесом и никакого жилья не встречали. «Слушайте, дети, — говорю я им, — вот в этом доме родился ваш отец, а в этом — ваша мать; теперь здесь живут ваши бабушка и дедушка. Поблагодарим бога за то, что счастливо привел нас домой, и попросим его, чтоб нас хорошо приняли». Прочитали мы «Отче наш» и подошли к дверям. Отец с матерью жили на покое в домике Новотной, а хозяйствовал мой брат: это мне было известно. Над дверью еще висел образок богоматери с угодниками, тот самый, который Иржик принес своей матери из Вамбержице. У меня будто от сердца отлегло, когда я его увидела. «Вы провожали меня, вы и встречаете», — подумала я и, успокоившись, вошла в избу. Отец, мать и старая Бетка сидели за столом и ели из одной миски суп. Это была анчка (суп из молока, заправленный мукой и яйцами), как сейчас помню. «Хвала Иисусу», —сказала я. «Во веки веков», — ответили мне. «Позволите ли мне, хозяева, переночевать у вас с детьми? Идем издалека, устали и проголодались». Говорю, а у самой голос дрожит. Не узнали они меня: в горнице было темно. «Складывайте ваши пожитки и садитесь к столу», — сказал отец и отложил ложку. «Бетка, свари-ка еще немного похлебки, — приказала мать. — Садитесь, матушка, отрежьте себе хлеба и детям дайте. А потом уложим вас спать на сеновале … Откуда идете?» — «Ан из Силезии, из Нисы», — говорю. «Это где живет наша Мадлена!» — воскликнул отец. «Не слыхали ли вы чего о ней, милая? — спросила мать, придвигаясь ближе ко мне. — Мадлена Новотная. Муж у нее солдат. Дочкой она нам доводится. Вот уж два года, как не имеем мы от нее весточки. И сны бесперечь такие нехорошие снятся: намедни вот привиделось, что у меня выпал зуб, да с болью… С тех пор дочка и внучата с ума не идут: уж не случилось ли чего с Иржиком, теперь то и дело баталии. Бог знает, чего эти люди не живут в мире …
Я заплакала, а дети, как услыхали слова бабушки, дернув меня за передник, спросили: «Мама, ведь это и есть бабушка с дедушкой?» Как это они проговорили, мать сразу меня узнала и бросилась на шею, батюшка взял детей на руки. И рассказали мы друг другу, как и что. Бетка мигом сбегала за братом, сестрой, невесткой и зятем; немного погодя собралась вся деревня. Не только мои родственники и подружки — все, все приветствовали меня, как родную». Хорошо сделала, что вернулась домой, — сказал отец. — Конечно, бог везде один, но ведь отчизна мила всякому, и нам мила наша, иначе и быть не должно. Пока господь посылает нам хлеб, ни ты, ни твои дети не будете нуждаться, даже если ты не сможешь работать. Посетило тебя тяжкое горе, но чему быть, тому не миновать. Помни, кого бог возлюбит, тому и крест посылает».
Вот так и приняла меня моя семья. Брат хотел уступить мне светелку, но я предпочла остаться с родителями в избушке, где жил мой Иржи. Дети скоро привыкли к новому месту, а дедушка с бабушкой в них души не чаяли. Потом послала я детей в школу. Когда я была молода, девочек писать не учили, разве что читать, да и то больше городских барышень. Грешно и жалко, когда человек зарывает свои таланты; да что поделаешь, коли нет возможности … Мой покойный Иржи много видал на своем веку, умел и читать и писать. Как говорится, на все руки мастер, а это неплохо, грамота никому бы не помешала!
Я снова начала ткать шерстяные одеяла и зарабатывала хорошие деньги. Тяжело было жить в те времена: войны, болезни, голод — все мы испытали. Корец жита стоил сто гульденов ассигнациями. Легко сказать только! Но бог миловал, все пережили. А как туго приходилось! Люди и с деньгами ничего купить не могли. Наш отец был человек, каких мало: сызмальства привык помогать всем, чем только мог. К нему шел каждый, если становилось невмоготу. Придет, бывало, сосед победнее и просит: «Уступите корец жита, у нас не осталось ни зернышка». — «Пока у меня хватает, с радостью поделюсь, — ответит отец, — а не будет, другой даст». И мать тотчас отсыпала в мешок зерна. Денег отец не брал. «Ведь мы соседи, — говаривал он, — Если мы не поможем друг другу, кто же нам поможет? А, бог даст, уродится пшеница, отдадите зерном, вот и будем квиты». Так у нас и велось … Зато батюшка только и слышал: «Да наградит тебя бог!» А матушка, если хоть один день проходил без того, чтобы не постучался к нам какой-нибудь нищий, готова была сама караулить его на дороге, так отрадно ей было помогать людям. Отчего бы и не помочь: ели мы досыта, были обуты, одеты: коли есть чем, можно и поделиться. Не велика заслуга — исполняешь лишь долг христианский: вот отнять у себя кусок да отдать другому — это истинно доброе дело … Однако, чтобы дать другим поесть, мы дошли и до того, что сами ели один раз в день. Но все осталось позади. Опять засияло солнышко. В стране наступило спокойствие, жить становилось все легче и легче.
Когда сын окончил школу, захотел он учиться ткацкому ремеслу. Я ему помехой не была. Ремесло за плечами не виснет. Выучившись, ушел он в чужие края на заработки. Иржи всегда говорил: «Если мастер на печи сидит — он выеденного яйца не стоит». Спустя два-три года сын вернулся и поселился в Добрушке. Живется ему неплохо. Девочек я приучила ко всякой домашней работе, чтоб и они могли хорошо пристроиться. Как-то приехала к нам из Вены моя двоюродная сестра. Терезка ей понравилась, и стала она просить, чтоб я отпустила с ней дочку в город, она, мол, возьмет ее на свое попечение. Как ни тяжело было расставаться, но я подумала, если и самой Терезе охота в Вену, то неразумно этому препятствовать. Девушка может счастья из-за меня лишиться. Доротка — хорошая женщина, дело у них доходное, а своих детей нет… Заботилась она о Терезке, как мать родная. Когда Терезка выходила замуж, собрала ей приданое, все честь честью. Мне только было неприятно, что дочка выбрала немца: правда, теперь я и не вспоминаю об этом. Ян — человек добрый и честный. А начнем разговаривать — понимаем друг друга. Ну, а внучата, это уж моя кровинка … На место Терезки поехала в Вену Иоганка. Ей там нравится, живет, говорит, хорошо. Нынче молодежь другая пошла: меня вот никогда не тянуло из дому, особливо на чужбину …
