Спасаясь от мертвеца, она миновала ряды монахинь, а те все потирали веки по наущению Темночи, напоминая, что колокол следует наречь Кларой и что недостает лишь золота ее глаз… Ее глаз… Ее глаз… Пусть никто не видит, пусть никто не знает… Выколоть их над тиглем… Вспыхнут они бенгальскими огнями в сонном, обжигающем, пузырчатом вареве… Одни, без лица, без нее… Плоть от плоти ее… Трубы… Ангелы… Лавры великомученицы… Бездумно слышать возгласы ликования, суматоху, гвалт толпы, вышедшей с петардами, светящимися змеями и огненными куклами праздновать окончание отливки колокола… Она нащупала и принялась вытаскивать гвоздь, крепко прижимавший к дереву страждущие ноги Христа в ризнице. За вратами монастыря близился шум толпы. Это шли за ее глазами, спешили за ее глазами, устремлялись по нескончаемым коридорам, все ближе… шаги… голоса… руки, ее руки перебирали дароносицы и священные сосуды, кадильницы и реликвии из массивного золота, искали среди кропильниц, облаточниц, позументов, украшений то, что могло бы избавить ее от жертвы, но кругом было лишь церковное золото, бессильное рядом с золотинками ее очей, намытыми в слезах несметных ручьев. Она вынула платок, чтобы утереть лицо, и повернулась к полураскрытому окну, за которым виднелся двор, озаренный потешными огнями, зябкими факелами, разноцветным дымом и взбесившимися шутихами. Немало шутих проскользнуло внутрь, и они заметались, засновали по ризнице, извиваясь пороховыми молниями. Толпа, алчущая ее глаз, приближалась. Шаги. Голоса. Руки, руки ее множились в безудержном порыве сбросить наземь чаши, распятия, дарохранительницы, блюда, графинчики, кувшины, ленты, золотом шитые веера, шнуры с кистями,. – что стоило все это рядом с ее глазами!. – смести все наземь, на ковры, на скамьи, на столы, на плевательницы… святые облачения, молитвенники, крылья ангелов, венцы великомучеников, подсвечники, ларцы, жезлы, агнцы божий, чаши Иисусовы. – все погибло в огне шутих, растоптано в сатанинской пляске, а глаза ее изранены ледяным острием ночи, гвоздем, прижимавшим к дереву окровавленные ноги Господа и вбитым ею на место поцелуями гаснущих очей…
Людские догадки о богомерзком разгуле и злодеянии, учиненном в святой обители, подкреплялись немым свидетельством вещей, раскиданных по земле и на обгоревших коврах.
Посланник святейшей инквизиции велел предварительно взять под стражу торговцев селитрой и ремесленников, мастеривших петарды, шутихи и потешные огни. Настоятельница Кларисе едва держалась на ногах. Слезы текли по ее мертвенно-бледным щекам, словно вода по мрамору. Сквозь пелену различила она чистый ледяной взор главы епархии. Опершись на жезл. – у падре временами тоже подкашивались ноги,. – он глазами вопрошал мать аббатису, подобает ли им в присутствии грозного посланца молчать о добрых христианах, сведущих в пороховом деле и потому заподозренных в дьявольских кознях.
Но инквизитор упредил их. Одного заточения будет недостаточно, многих надлежит отлучить от церкви, многих. – сжечь на костре заживо и едва ль не на всех. – нацепить колпак еретика, ведь каждый, кто орудует хлопушками и огнищами, не иначе как состоит в сговоре с Повелителем геенны огненной.
А что же литейные мастера-астурийцы?. – одновременно спросили взглядом мать настоятельница и глава епархии. Почему не хватают этих пособников сатаны, обуздывающих железо в жару кипящей лавы, ведь их адский грех стократ тяжелее безобидных забав с потешными огнями? Грешны они и тем, что, пока отливался колокол, не покидали стен обители и водили чересчур близкую дружбу с молоденькими послушницами. Чего ждет святая инкви-зия, почему не сажает их за решетку?
Инквизия ждала ответа на отправленные за море письма. – в них запрашивались новые сведения, чтобы до конца разоблачить злодеев. Не астурийцы они и не литейные мастера. Пираты! А как же рекомендательные грамоты и поручительства?
Кто-то напомнил о графе Навы и Нороньи доне Санчо Альваресе Астурийском, том, что отобрал и нанял мастеров в Овьедо, и ему тоже было отписано.
Деус Сибак. – так скверно окрестили инквизитора, хотя это прозвище подходило ему больше, нежели его настоящее имя Идоменео Чиндульса,. – являл собой помесь испанской и индейской кровей, которую и сам не в силах был выносить. Два зловония. Две зависти. А поскольку королевский указ гласил, что индейское происхождение не помеха признанию чистокровности, то служитель инквизиции выхлопотал себе нужную грамоту и стал безукоризненно чистым. Подводило только рябое лицо.
Первая часть его прозвища. – «Деус». – восходила к испанцам, а вторая. – «Сибак». – к индейцам, и получился Деус Сибак, или «Божественный Репей».
Язык его пеньковой веревкой дотягивался до угольно-черных ушей, когда Деус облизывался при мысли о петле, ожидавшей бычьи шеи самозваных, по его разумению, астурийцев. Корсары, твердил Чиндульса, напали в открытом море на истинных мастеров из Овьедо и присвоили себе их имена. Не мудрствуя лукаво, решил он, что все теперь ясно, и ввиду имеющихся улик, которыми каждодневно пополнялось дело об ужасном преступлении в ризнице, счел излишним дожидаться ответа из-за моря. Когда кончили отливать колокол, Деус Сибак велел схватить великанов. Пираты они или нет? Вешай, Сибак, вешай, коли усомнился. У самого старого на руке была вытатуирована сирена. Это его разоблачало. Пират и еретик. Еретики! Еретики! Слух подхватили, и уже раздавались голоса, требовавшие возмездия. Казнить! Казнить! Астурийские бесы. Колокол Кларисе отлит пиратами. Пусть умрет его звон навсегда. Пусть разобьют его. Пусть бросят с высокой колокольни оземь, чтобы разлетелся вдребезги. Отродье еретиков! Пиратских рук дело! Казнить! Казнить!
Деус Сибак взял веревки, набросил петли на шеи исполинов, а после. – семь дней и семь ночей висели на склоне Голгофы астурийцы. похожие на святого Христофора, семь дней и семь ночей били колокола церквей, погребальным звоном поминая не повешенных, а мертвый колокол.
Окна, двери, переулки, изгороди, арки, порталы, мосты миновал отряд всадников, вступивших в город, следом шли выносливые мулы с поклажей грузов и почты, доставленных в Гольфо-Дульсе заморскими кораблями.
Получены ответные письма: несомненна достоверность подписей алькальдов и каноников из Овьедо, в изобилии представлены показания свидетелей, под присягою ручавшихся за безупречное поведение мастеров, и Деус Сибак склонился к бумагам в суде королевском, читает, на стол опершись, но рук никак поднять не может, будто огненными гвоздями приколочены его пальцы, дождем сыплются с подсвечников крупные капли, бликами пожара отражаясь в глазах его, точно меркнущий свет проигранной битвы. Буквы, слова, строки кружатся пред ним в дикой пляске. – кажется, он их не читает, а просто, давясь, глотает. И подогнулись локти, руки в перчатках из воска, из капель белого воска, и повалился он грудью на стол, на пергаменты и на свитки, нате, что позор его вскрыли… Ничком растянулся, глаза стекленеют, слюна ползучего гада оставила след на бумагах. – не может он слышать напева, что улица подхватила…
Всадники скачут с вопросом:
где колокол ваш усопший?
Зарыли его!. – кричат им.
Вернулся в сырую землю.
Тут всадники с новым вопросом:
а где ж мастера-астурийцы?
Повесили их!. – отвечают.
Вернулись в сырую землю…
А колокол у монахинь без голоса так и остался, язык не успели приделать повешенные пираты, хоть были они не пираты, а добрые христиане!
Вслед за первым караваном уже цокают подковы другого. То идет свита с обозом сиятельного сеньора дона Санчо Альвареса Астурийского. Ничто не могло задержать его в Овьедо. Прийти на помощь подопечным. Поспеть ко времени. Кто смел усомниться в заверениях, написанных его собственною рукою? Путь ему выдался, полный риска. Шторм настигал их не однажды, берегли питьевую воду, приставали к незнакомым островам, зачастую меняли курс, вдали завидев корсаров,. – опасность была, правда, небольшая, ибо не везли с собой золотого груза, но все же нередко случается, что морские разбойники нападают на корабль в надежде захватить рабов и провизию.
Город епископальный. Сады и рощи. Огороды с плодами и зеленью. Дон Санчо упрятал слезы под сомкнутые веки. Плакать. Иного ему не оставалось при виде склона Голгофы, печального места казни мастеровых, отливших колокол для монахинь.
А где же сам колокол?
Не умри Деус Сибак. – инквизитор, грозный Идоменео Чиндульса, пораженный ударом в тот вечер, когда получил он из-за моря свидетельства христианского благочестия повешенных мастеров,. – дону Санчо Альваресу Астурийскому пришлось бы просить, чтоб колокол откопали. Ведь Сибак велел зарыть его на много локтей в землю и впредь именовать колоколом мертвым.
В королевском суде тем временем обсуждали, как достойно встретить сиятельнейшего сеньора из Овьедо, как лучше умилостивить его, снять вину с астурийцев, возвратив их в лоно церкви, и надобно ли для этого воскресить колокол монахинь. Воскресить?.. Гневные возгласы раздались под сводами зала заседаний. Воскресить колокол? Воскресить или обновить. Нет-нет, слово было сказано. – воскресить, и для последующего обсуждения надлежало отречься от столь непростительного богохульства! Один лишь Иисус Христос, Господь наш, воскрес, восстал из мертвых! Так и потонуло бы в потоках слюны предложение наделить языком мертвый колокол и звонить в него, когда город выйдет встречать славного дона Санчо, если бы не подал голос некий судья и не растолковал, что колокола переживают литургическую смерть и воскрешение в дни Страстной недели. Они умирают, то есть замолкают в среду, после службы, и воскресают в Страстную субботу.
