Комнаты начали наполняться приглашенными на послеобеденный прием гостями, и, проследив за взглядом госпожи Оленской, Арчер увидел Мэй Велланд, которая вместе с матерью входила в гостиную. В серебристо-белом платье, с венком из серебряных цветов в волосах высокая девушка напоминала Диану,[66] только что вернувшуюся с охоты.
— Видите, сколько у меня соперников, — проговорил Арчер. — Ее уже окружили, и теперь ей представляют герцога.
— Тогда останьтесь со мной еще немножко, — тихо сказала госпожа Оленская, слегка касаясь веером его колена. Это легчайшее прикосновение взволновало его точно ласка.
— Да, позвольте мне остаться, — отвечал он так же тихо, едва ли сознавая, что говорит, но в эту самую минуту к ним подошел мистер ван дер Лайден в сопровождении старого мистера Урбана Дэгонета. Графиня приветствовала их своей грустной улыбкой, и Арчер, почувствовав на себе укоризненный взгляд хозяина, встал.
Госпожа Оленская протянула руку, словно желая с ним проститься.
— Значит, я жду вас завтра после пяти, — сказала она и повернулась, чтобы освободить место мистеру Дэгонету.
— Завтра… — Арчер услышал свой голос, повторявший это слово, хотя он ничего ей не обещал, а она во время их разговора никак не дала понять, что желает его видеть.
Уходя, он заметил, как Лоренс Леффертс, высокий и ослепительный, подходит к графине, чтобы представить ей свою жену, и услышал, как Гертруда Леффертс, широко улыбаясь своей невыразительной улыбкой, говорит:
— Но мне кажется, что детьми мы вместе ходили на уроки танцев…
Позади, ожидая своей очереди представиться графине, стояло несколько супружеских пар, которые наотрез отказались встретиться с нею у миссис Лавел Минготт. В точности как заметила однажды миссис Арчер: «Если ван дер Лайдены хотят преподать урок, они знают, как это сделать». Оставалось только удивляться, что хотят они этого очень редко.
Кто-то коснулся его плеча, и он увидел, что миссис ван дер Лайден в черном бархатном платье и в фамильных брильянтах смотрит на него с высоты своего величия.
— Как любезно с вашей стороны, милый Ньюленд, что вы так самоотверженно посвятили столько времени мадам Оленской. Я сказала вашему дяде Генри, что ему давно пора прийти вам на помощь.
Он почувствовал, что улыбается ей неопределенной улыбкой, и она, словно снисходя к его природной застенчивости, добавила:
— Я никогда не видела Мэй более очаровательной. Герцог считает ее самой красивой из присутствующих здесь девушек.
Графиня Оленская сказала: «после пяти», и в половине шестого Ньюленд Арчер позвонил в дверь облупившегося оштукатуренного дома с ветхим чугунным балконом, густо обвитым огромной глицинией, который она наняла у скиталицы Медоры в дальнем конце Западной 23-й улицы.
Более странное место для жилья поистине трудно было сыскать. Ближайшими ее соседями были дешевые портнихи, изготовители птичьих чучел, «люди, которые пишут», а еще дальше вниз по неопрятной улице в конце замощенной дорожки Арчер увидел обветшалый деревянный дом, в котором жил писатель и журналист по имени Уинсетт, с которым он иногда встречался. Уинсетт никого к себе не приглашал, но как-то раз во время ночной прогулки он показал свой дом Арчеру, и тот с содроганием спросил себя, неужели и в других столицах представители изящных искусств ютятся в таких же жалких лачугах.
Жилище госпожи Оленской отличалось от этого дома лишь свежеокрашенными оконными рамами, и, рассматривая его скромный фасад, Арчер сказал себе, что польский граф, очевидно, лишил жену не только ее иллюзий, но и ее состояния.
Молодой человек провел очень неприятный день. После ленча у Велландов он надеялся увести Мэй на прогулку в парк. Он хотел побыть с нею наедине, сказать ей, как очаровательна она была накануне вечером, как он ею гордился, и уговорить ее ускорить бракосочетание. Но Миссис Велланд решительно напомнила ему, что они не нанесли еще и половины родственных визитов, а когда он намекнул, что не мешало бы поскорее сыграть свадьбу, укоризненно подняла брови и со вздохом промолвила:
— По двенадцать дюжин всех вещей… с ручной вышивкой…
Втиснувшись в семейное ландо, они ездили от одних родственных дверей к другим, и, когда дневной круг был наконец завершен, Арчер покинул свою невесту с ощущением, будто его выставляют напоказ, словно дикого зверя, которого ловко заманили в капкан. Возможно, чтение трудов по антропологии навеяло ему столь грубое понятие об этом всего лишь простом и естественном проявлении родственных чувств, подумал он, но, когда он вспомнил, что Велланды не собираются устраивать свадьбу раньше будущей осени, и представил себе свою жизнь до этого времени, его охватило глубокое уныние.
— Завтра, — сказала ему миссис Велланд, — завтра мы поедем к Джексонам и Далласам, — и тут он понял, что она намерена посетить всех родственников в алфавитном порядке — а ведь они не добрались еще даже до конца первой четверти алфавита.
Он хотел рассказать Мэй о просьбе — вернее, о приказании — графини Оленской посетить ее в этот вечер, но в те короткие мгновенья, когда они оставались наедине, у него находились более животрепещущие темы для разговора. Кроме того, едва ли стоит вообще об этом упоминать. Мэй хотела, чтобы он был любезен с ее кузиной, и разве не это ее желание ускорило оглашение их помолвки? Мысль о том, что, если бы не приезд графини, он был бы сейчас если и не совсем свободным, то, во всяком случае, еще не столь окончательно связанным, вызвала у него какое-то странное ощущение. Но Мэй этого пожелала, и он почувствовал, что с него в какой-то мере снята дальнейшая ответственность, а раз так, то, если ему вздумается, он волен без ведома Мэй посетить ее кузину.
Из всех чувств, какие он испытывал, стоя на пороге дома госпожи Оленской, наиболее сильным было любопытство. Его озадачил тон, каким она его пригласила, и он заключил, что она не так проста, как кажется.
Дверь отворила смуглая, похожая на иностранку пышногрудая горничная с ярким платком на плечах, которая, как ему показалось, была скорее всего сицилианкой. Она улыбнулась ему широкой белозубой улыбкой, в ответ на все вопросы непонимающе помотала головой и через узкий коридор провела его в тесную, низкую, освещенную огнем камина гостиную. Комната была пуста, и служанка надолго оставила его одного, предоставив гадать, отправилась ли она разыскивать свою госпожу или просто не поняла, зачем он сюда явился, и подумала, что, быть может, он пришел завести часы — единственные часы, которые он здесь обнаружил, и в самом деле стояли. Ему было известно, что жители южных стран объясняются друг с другом языком пантомимы, и поэтому его обескуражила полнейшая невразумительность ее улыбок и ужимок. Наконец она воротилась с лампой, и Арчер, который тем временем, пользуясь стихами Данте и Петрарки, составил какую-то фразу, получил ответ: «La signora è fuori; ma verrá subito», который он понял так: «Она ушла, но вы скоро увидите».
Пока что в тусклом свете лампы он увидел прелестную полутемную комнату, не похожую ни на одну из виденных им доселе комнат. Он знал, что графиня Оленская привезла с собою кое-что из своих вещей — обломки кораблекрушения, как она их называла, — очевидно, это были несколько столиков темного дерева, изящная бронзовая греческая статуэтка и прибитая к выцветшим обоям драпировка из красного камчатного полотна, на которой висели две, по-видимому, итальянские картины в старинных рамах.
Ньюленд Арчер гордился своим знанием итальянского искусства. Его юность прошла под знаком Рескина,[67] читал он и все новейшие труды[68] — Джона Эддингтона Саймондса, «Эвфориона» Вернон Ли, очерки Ф. Г. Хемертона[69] и замечательную новую книгу Уолтера Патера[70] под названием «Ренессанс». Он свободно рассуждал о Боттичелли[71] и несколько снисходительно отзывался о Фра Анджелико.[72] Но эти картины совершенно сбили его с толку, ибо ничем не напоминали все то, на что он привык смотреть (а потому способен был увидеть), когда путешествовал по Италии, а возможно, острота его восприятия ослабела от странного положения, в которое он попал в этом пустом доме, где его явно не ждали. Он пожалел, что не рассказал Мэй Велланд о просьбе графини Оленской, и даже встревожился, как бы его невеста ненароком не заехала навестить кузину. Что она подумает, если увидит, как он, словно свой человек, сидит в сумерках один у камина чужой дамы?
Но раз уже он здесь, он решил подождать и, опустившись в кресло, вытянул ноги к горящим поленьям.
Довольно странно позвать его таким образом, а после о нем позабыть, но Арчер испытывал скорее любопытство, чем обиду. Самая атмосфера комнаты настолько отличалась от той, какою он до сих пор привык дышать, что застенчивость его исчезла в предвкушении чего-то увлекательного и неведомого. Он и раньше бывал в гостиных, задрапированных красным камчатным полотном с картинами «итальянской школы», но его поразило, что ветхий, взятый внаем домик Медоры, с его жалкими украшениями из пампасной травы и статуэтками Роджерса,[73] одним мановением руки и умелым использованием нескольких предметов был превращен в нечто уютное, «заграничное», смутно напоминающее сцены из старинных сентиментальных романов. Он попытался проникнуть в этот секрет, найти разгадку в том, как расставлены столы и стулья, в том, что в изящной вазе стоят всего лишь две алые розы (которых никто никогда не покупал меньше дюжины), в тонком аромате, который пропитывал все вокруг, напоминая не запах духов на носовом платке, а скорее атмосферу какого-то далекого восточного базара, где пахнет смесью турецкого кофе, серой амбры и засушенных роз.
