Потом я влюбилась, когда мне минуло тринадцать и я после приюта жила у брата, — я и до сих пор у него живу. Мой герой был мальчишка-булочник, он развозил булки. Почти каждое утро, идя в школу, я встречала его. Он ехал вниз по Вуд-стрит, затем сворачивал на Двенадцатую. Может быть, меня привлекло к нему то, что он правил лошадью. Во всяком случае я любила его месяца два; но он лишился места или с ним еще что-то случилось и хлеб стал развозить другой подросток. Так мы и слова не сказали друг другу.
Потом, уже в шестнадцать, появился бухгалтер. Мне везет на бухгалтеров! Ведь это бухгалтера нашей прачечной избил Чарли Лонг, когда приревновал меня. А с тем я познакомилась, когда работала у Хикмейера на консервном заводе. У него тоже были неясные руки. Но он скоро мне опротивел. Он был… как бы сказать… ну… из того же теста, что и ваш хозяин. И я никогда по-настоящему не любила его, честное слово. Билли. Я сразу почувствовала, что в нем что-то не так. А когда я работала на фабрике картонных коробок, мне показалось, что я полюбила приказчика из «Эмпориума» Кана, — знаете, на Одиннадцатой и на Вашингтон-стрит. Этот был такой приличный. Прямо горе было с ним. Слишком приличный! Никакого огонька, никакой жизни. Он хотел на мне жениться. Но это меня ничуть не соблазняло. Ясно, что я его не любила. Такой узкогрудый, тощий, руки всегда холодные, потные. А уж зато одет
— прямо картинка! Он уверял, что утопится и все такое, однако я порвала с ним.
— А потом… потом ничего больше и не было. Наверно, я стала уж очень разборчивой, мне казалось — никто не стоит любви. Мои отношения с мужчинами были скорее какой-то игрой или борьбой. Но мы не боролись честно и открыто. Всегда казалось, будто мы прячем друг от друга свои карты. Мы никогда не объяснялись начистоту, каждый словно старался другого перехитрить. Чарли Лонг все-таки вел себя честно. И тот кассир из банка — тоже. Но и они возбуждали во мне враждебное чувство. Всегда у меня появлялось такое ощущение, что с мужчинами надо быть начеку. Они меня при случае не пощадят, — это я знала твердо.
Саксон замолчала и посмотрела на четкий профиль Билла, внимательно правившего лошадьми. Он вопросительно взглянул на нее и встретил ее смеющийся взгляд. Она устало потянулась.
— Вот и все! Я вам все рассказала — первому мужчине за всю мою жизнь. Теперь ваша очередь.
— Мне тоже особенно нечего рассказывать, Саксон. Меня к девушкам никогда сильно не тянуло, — то есть настолько, чтобы жениться. Я больше привязывался к мужчинам, к таким парням, как Билл Мэрфи. А потом я слишком увлекался — сначала тренировкой, затем боксом, и возиться с женщинами мне было некогда. Поверьте, Саксон, хоть я и не всегда вел себя безукоризненно, — вы понимаете, про что я говорю, — все же я ни одной девушке еще не объяснился в любви. Не было основания.
— Но ведь девушки все равно вас любили, — поддразнила она его, хотя сердце ее радостно затрепетало от этого признания чистой и нетронутой души.
Он повернулся к лошадям.
— И не одна и не две, а очень, очень многие, — настаивала она.
Он все еще не отвечал.
— Разве не правда?
— Может быть, и правда, да не моя вина, — медленно проговорил он.
— Если им хотелось строить мне глазки, так я тут при чем? Но и я волен был сторониться их, верно? Вы не представляете себе, Саксон, как женщины бегают за боксерами. Иной раз мне казалось, что у всех у них — и у женщин и у девушек — нет ни на столечко стыда, обыкновенного женского стыда. И я вовсе не избегал их, нет, но я и не гонялся за ними. Дурак тот мужчина, который из-за них страдает.
— Может, вы просто не способны любить? — заметила она.
— Может быть, — последовал ответ, повергший ее в уныние. — Во всяком случае я не могу себе представить, чтобы полюбил девушку, которая сама мне вешается на шею. Это хорошо для мальчишек, а настоящему мужчине не нравится, когда женщина за ним бегает.
— Моя мать всегда говорила, что выше любви нет ничего на свете, — заметила Саксон. — И она писала стихи о любви. Некоторые из них были напечатаны в газете «Меркурий в Сан-Хосе».
— А как вы смотрите на любовь?
— О, я не знаю… — уклончиво отвечала она, глядя ему в глаза с неторопливой усмешкой. — Но в такой день, как сегодня, мне кажется, что жить на свете — очень хорошо!
— Несомненно, — поспешно добавил он. — И еще когда такая прогулка…
В час Билл свернул с дороги и остановился на лесной полянке.
— Теперь мы закусим, — сказал он. — Я решил, что будет приятнее позавтракать вдвоем в лесу, чем заезжать в какой-нибудь деревенский трактир. Здесь мы можем расположиться удобно и спокойно, и я прежде всего распрягу лошадей. Спешить нам некуда. А вы займитесь завтраком, выньте все из корзинки и разложите на фартуке от экипажа.
Саксон принялась распаковывать корзину и ужаснулась расточительности Билла. Она извлекла оттуда множество всяких припасов: груду сандвичей с ветчиной и цыплятами, салат из крабов, крутые яйца, свежий студень, маслины и пикули, швейцарский сыр, соленый миндаль, апельсины и бананы и несколько бутылок пива. Ее смутило и разнообразие закусок и их обилие; казалось, Билл задался целью опустошить целый гастрономический магазин.
— Ну зачем вы истратили столько денег? — упрекнула его Саксон, когда он опустился на траву рядом с ней. — Этим можно артель каменщиков накормить.
— Уж очень все вкусные вещи… верно?
— Ну конечно, — успокоила она его, — только уж очень много, вот в чем беда.
— Тогда все в порядке, — заявил он. — Не люблю, когда в обрез. Возьмите немного пива, промочить горло с дороги. Кстати, осторожнее со стаканами — придется их вернуть.
Когда они позавтракали, Билл лег на спину, закурил папиросу и стал расспрашивать Саксон о ее детстве и юности. Она рассказала про жизнь у брата, — она платит ему четыре с половиной доллара в неделю за свое содержание. Пятнадцати лет она окончила школу и поступила на джутовую фабрику, на четыре доллара в неделю, из которых три приходилось отдавать Саре.
— А тот трактирщик, помните? — спросил Билл. — Почему он взял вас на воспитание?
Саксон пожала плечами.
— Право, не знаю. Может быть, оттого, что всем моим родственникам плохо жилось. Едва на жизнь хватало. Кэди — трактирщик, он был солдатом в роте отца и клялся именем «капитана Кита» — так они его прозвали. Отец не дал хирургам отрезать Кэди ногу, когда его ранили во время войны, и тот навсегда сохранил благодарность к своему старому командиру. Гостиница и бар давали ему хороший доход, и я потом узнала, что он нам очень много помогал, платил врачам и похоронил мою мать рядом с отцом. Я должна была, по желанию мамы, поехать к дяде Виллу, но в Вентурских горах, где находилось его ранчо, произошли беспорядки и были даже убитые. Все вышло из-за гуртовщиков и каких-то там изгородей. Дядя долго просидел в тюрьме, а когда он вышел, ранчо его было продано с молотка по иску адвокатов. Он был тогда уже стариком — нищий, с больной женой на руках; и ему пришлось поступить ночным сторожем за сорок долларов в месяц. Поэтому он ничем не мог мне помочь, и меня взял Кэди.
Кэди был очень хороший человек, хоть и трактирщик.
Жена у него была рослая, красивая такая… Правда, вела она себя не совсем хорошо… Так я потом слышала. Но ко мне она относилась прекрасно, потому мне дела нет до того, что про нее рассказывали, — даже если это и верно. От нее я видела только хорошее. После смерти мужа она совсем сбилась с пути, вот я и попала в сиротский приют. Жилось мне там очень неважно, однако я пробыла в нем три года. А тут Том женился, получил постоянную работу и взял меня к себе. И вот с тех пор я у него и почти все время работаю.
Она устремила вдаль печальный взгляд и остановила его на какой-то изгороди, поднимавшейся среди цветущих маков. Билл все еще лежал на траве, с удовольствием разглядывая снизу вверх чуть заостренный овал ее женственного личика; наконец, он неторопливо коснулся ее и прошептал:
— Бедная детка! При этом его рука ласково обхватила запястье ее обнаженной до локтя руки; и когда, опустив глаза, она посмотрела на него, то прочла на его лице удивление и радость.
— Какая у вас прохладная кожа, — заметил он, — а я всегда горячий. Троньте-ка.
Его рука была теплая и влажная, и она заметила у него на лбу и на чисто выбритой верхней «губе мелкие, как бисер, капельки пота.
— Ой, да вы весь мокрый! Она склонилась над ним и отерла своим платком сначала его лоб и губы, а затем и ладони.
— Я, верно, дышу через кожу, — засмеялся он. — Наши умники в гимнастических школах и тренировочных лагерях уверяют, что это признак здоровья. Но сегодня я почему-то потею больше, чем обычно. Чудно, правда?
Чтобы вытереть ему ладони, ей пришлось снять его руку со своей, но, как только она кончила, пальцы Билла опять легли на прежнее место.
— Нет, на самом деле у вас замечательно прохладная кожа, — повторил он, опять удивившись. — Неясная, как бархат, и гладкая, как шелк… очень приятно.
