– Вы недурно устроены и ничем не поступитесь даже за все золото мира.
– Вот оно что! – воскликнул Матье. – А что вы об этом знаете?
– Таково мое впечатление: ваша жизнь определилась, и ваши идеи тоже. Вы протягиваете руку к вещам, если считаете, что они в пределах вашей досягаемости, но с места не сдвинетесь, чтобы взять их.
– Что вы об этом знаете? – повторил Матье. Он не находил ничего другого: он считал, что она права.
– По-моему, – устало сказала Ивиш, – вы не хотите ничем рисковать, вы для этого слишком умны. – Она фальшиво добавила: – Но раз вы полагаете, что вы другой...
Матье внезапно подумал о Марсель, и ему стало стыдно.
– Нет, – сказал он тихо, – я такой, как вы думаете.
– Ага! – победно вскричала Ивиш.
– Вы... вы находите это достойным презрения?
– Наоборот, – снисходительно уронила Ивиш. – Я считаю, что так лучше. С Гогеном жизнь была бы невозможной.
Она добавила без малейшей иронии:
– С вами чувствуешь себя в безопасности, никогда не боишься непредвиденного.
– Действительно, – сухо сказал Матье. – Если вы хотите сказать, что я не позволю себе никаких фокусов... Знаете, я способен на них не меньше других, но считаю это отвратительным.
– Знаю, все, что вы делаете, всегда так... методично...
Матье почувствовал, что бледнеет.
– Что вы имеете в виду?
– Все, – неопределенно сказала Ивиш.
– Нет, вы имеете в виду что-то конкретное. Она пробормотала, не глядя на него:
– Раз в неделю вы являетесь с выпуском «Смен а Пари» и составляете недельный план...
– Ивиш, – возмутился Матье, – это же для вас!
– Знаю, – вежливо отпарировала Ивиш, – я вам очень признательна.
Матье был больше удивлен, чем обижен.
– Не понимаю, Ивиш. Разве вы не любите слушать концерты, ходить на выставки?
– Люблю.
– Как вяло вы это говорите.
– Нет, правда, люблю... Но я терпеть не могу, – до бавила она с внезапной страстью, – когда мою любовь превращают в обязанность.
– Вот оно что!.. Значит, на самом деле ничего вы не любите, – взорвался Матье.
Ивиш подняла голову, откинула волосы назад, ее широкое бледное лицо открылось, глаза заблестели. Матье был ошеломлен: он смотрел на тонкие и безвольные губы Ивиш и не мог понять, как он смог их поцеловать.
– Будь вы со мной откровенны, – жалобно заключил он, – я бы вас никогда не принуждал.
Он водил ее на концерты, выставки, рассказывал о картинах, а в это время она его ненавидела.
– Что мне до этих картин, – сказала она, не слушая его, – если я не могу их взять себе. Каждый раз я лопаюсь от бешенства и желания их унести, но к ним нельзя даже притронуться. А рядом вы, такой спокойный и почтительный, как будто пришли на мессу.
Они замолчали. Ивиш хмурилась. У Матье внезапно сжалось сердце.
– Ивиш, прошу вас, простите меня за то, что случилось утром.
– Утром? – удивилась Ивиш. – Но я об этом и не вспоминала. Я думала о Гогене.
– Это больше не повторится, – сказал Матье, – сам не знаю, как это произошло.
Он говорил для очистки совести: он понимал, что дело его проиграно. Ивиш не отвечала, и Матье с усилием продолжал:
– А еще эти музеи и концерты... Если бы вы знали, как я сожалею! Я поневоле заблуждался... Но вы никогда ничего не говорили.
Он никак не мог остановиться. Что-то внутри двигало его языком, заставляло его говорить, говорить. Говорил он с отвращением к себе, с легкими спазмами.
– Я постараюсь измениться.
«Как я отвратителен», – подумал он. Ярость воспламенила его щеки. Ивиш покачала головой.
– Изменить себя нельзя, – сказала она. Ее слова звучали рассудительно. В эту минуту Матье искренне ее ненавидел. Они шли молча, бок о бок, они были залиты светом и ненавидели друг друга. Но в то же время Матье видел себя глазами Ивиш и ужасался самому себе. Она поднесла руки ко лбу, сжала виски пальцами.
– Еще далеко?
– Четверть часа. Вы устали?
– Еще как. Извините, это из-за картин. – Она топнула ножкой и потерянно посмотрела на Матье. – Полотна уже ускользают от меня, расплываются, перемешиваются. Каждый раз одно и то же.
– Вы хотите вернуться домой? – спросил Матье с чувством, близким к облегчению.
– Думаю, что так будет лучше.
Матье подозвал такси. Теперь он торопился остаться один.
– До свиданья, – сказала Ивиш, не глядя на него.
Матье подумал: «А «Суматра»? Идти мне туда потом или нет?»
Но ему больше не хотелось видеть ее.
Такси отъехало, несколько мгновений Матье с волнением провожал его глазами. Затем в нем опустился какой-то шлюз, и он стал думать о Марсель.
Голый по пояс Даниель брился перед зеркальным шкафом. «Сегодня к полудню все будет кончено». Это был непростой план: событие было уже здесь, в электрическом свете, в легком скрежетание бритвы; его нельзя было ни отсрочить, ни приблизить, ни сделать так, чтобы все побыстрее закончилось, все это нужно просто прожить. Едва пробило десять часов, но полдень уже присутствовал в комнате, круглый и пристальный, как глаз. Следом за ним было всего лишь расплывчатое послеполуденное время, извивающееся, словно червяк. Глаза у Даниеля болели, так как он не выспался, под губой у него был прыщ, совсем маленькое покраснение с белой головкой: теперь так случалось каждый раз после того, как он напивался. Даниель прислушался: нет, это шум на улице. Он посмотрел на прыщ, красный и воспаленный, вокруг глаз были голубоватые полукружья, и подумал: «Я себя разрушаю». Он старался осторожно водить бритвой вокруг прыща, чтобы не задеть его; останется маленький пучок щетины, ну и пусть: Даниель страшно боялся порезов. Время от времени он прислушивался; дверь комнаты была приоткрыта, чтоб он мог лучше слышать, он говорил себе: «Теперь-то я ее не прозеваю».
Почуяв еле слышный, почти неуловимый шорох, Даниель подскочил к порогу с бритвой в руке и резко открыл входную дверь. Но было уже поздно, девчонка его опередила: она удрала и, видимо, затаилась с колотящимся сердцем, сдерживая дыхание, где-нибудь в углу лестничной площадки. Даниель увидел на соломенном коврике подле ног букетик гвоздик. «Поганая сучка», – громко сказал он. Это дочь консьержки, он был в этом уверен. Достаточно посмотреть на ее глаза жареной рыбы, когда она с ним здоровалась. Это безобразие длилось уже две недели; каждый день, возвращаясь из школы, она клала цветы у двери Даниеля. Пинком он отшвырнул цветы в лестничный пролет. «Нужно быть начеку, в прихожей, только так я ее поймаю». Он появится голый по пояс и испепелит ее суровым взглядом. Он подумал: «Она любит мое лицо. Мое лицо и плечи, видимо, я подхожу под ее идеал. Для нее будет ударом, когда она увидит мою волосатую грудь». Он вернулся в комнату и возобновил бритье. В зеркале он видел мрачное и благородное лицо с голубоватыми щеками; он подумал с некоторой досадой: «Именно это их возбуждает». Лицо архангела; Марсель называла его своим бесценным архангелом, а теперь приходится терпеть еще и взгляды этой маленькой потаскушки, распираемой гормонами. «Шлюхи!» – с раздражением подумал он. Даниель слегка нагнулся и ловким движением бритвы срезал прыщ. Неплохая шутка – изуродовать лицо, которое они так любят. «Но куда там! Лицо со шрамом остается тем же лицом, оно всегда что-то означает: от этого я еще быстрее устану». Он приблизился к зеркалу и недовольно посмотрелся в него; он сказал себе: «И все-таки мне нравится быть красивым». Вид у него был утомленный. Он ущипнул себя за бедра: «Нужно бы сбросить килограммчик». Семь порций виски выпиты вчера вечером в одиночестве в «Джонни». До трех часов ночи он никак не мог вернуться домой, потому что ему было страшно положить голову на подушку и почувствовать, как проваливаешься в темноту с мыслью, что наступит завтра. Даниель подумал о собаках из Константинополя: за ними гонялись по улицам и бросали в мешки, засовывали в корзины, а потом свозили на пустынный остров, где они друг друга пожирали; ветер в открытом море доносил иногда их завыванье до моряков: «Не собак бы нужно было там оставлять». Даниель не любил собак. Он надел кремовую рубашку и серые фланелевые брюки, тщательно выбрал галстук: сегодня это будет зеленый в полоску, поскольку у него был скверный цвет лица. Затем он открыл окно, и утро вошло в комнату, тяжелое, удушливое и предопределенное. Секунду Даниель помедлил в стоячей жаре, потом осмотрелся: он любил свою комнату, потому что она была безликой и не выдавала его, она казалась гостиничным номером. Четыре голых стены, два кресла, стул, шкаф, кровать. У Даниеля не было памятных вещиц. Он увидел большую ивовую корзинку, стоявшую открытой посреди комнаты, и отвернулся: она приготовлена для сегодняшнего дня.
Часы Даниеля показывали двадцать пять минут одиннадцатого. Он приоткрыл дверь кухни и свистнул. Сципион появился первым: белый с рыжими подпалинами и куцей бородкой. Он строго посмотрел на Даниеля и кровожадно зевнул, выгнув спину дугой. Даниель тихо стал на колени и начал ласково гладить его мордочку. Кот, полузакрыв глаза, легко бил его лапкой по рукаву. Немного погодя Даниель взял его за загривок и посадил в корзину; Сципион остался там, не двигаясь, расплющенный и безмятежный. Затем пришла Малявина; Даниель любил ее меньше двух других, поскольку она была раболепной притворщицей. Когда она была уверена, что он ее видит, то издалека начинала мурлыкать и умилительно изгибаться: она терлась головой о створку двери. Даниель коснулся пальцем ее толстой шеи, и она перевернулась на спину, вытянув лапки; он щекотал ее соски под черной шерсткой. «Ха, ха, – произнес он певуче и размеренно, – ха, ха!», а она переворачивалась с боку на бок, грациозно поводя головой. «Подожди немного, – подумал он, – подожди только до полудня». Он поймал ее за лапы и положил рядом со Сципионом. У Мальвины был немного удивленный вид, но она свернулась в клубок и, поразмыслив, принялась мурлыкать.
