Янко Есенский - Демократы

Тетка Корнелия встретила Ландика с радостью. Это была высокая худая женщина, лицо у нее узкое, смуглое, с темными рябинками на щеках и маленькими усиками; под большими черными глазами — мешочки, в уголках губ — складки, на шее — глубокие морщины. Ей было под шестьдесят, но движениями, речью и порывистой походкой она напоминала молодую женщину. Она была разговорчива и интересовалась абсолютно всем, любила пофилософствовать, а еще больше — пожаловаться.

Ландик сразу подметил, что ее страсть — чистота и нововведения. Удивительное дело, — ей доставляло огромное удовольствие что-нибудь ремонтировать в доме, на дворе, в служебных помещениях или в саду. То вдруг «вспучится» совершенно новый паркет, то ей казалось, что на балюстраде перед главным входом или на стене вот-вот обвалится штукатурка, то на дорожке у дома образовалась ямка или на посыпанной песком садовой дорожке вырос клочок травы, то покоробилась белая краска на столиках и скамейках, расшатались колышки, к которым привязаны саженцы… Для работников всегда находилось какое-нибудь дело — они постоянно что-то чинили, исправляли. Для виду тетка иногда ворчала, что они неизвестно зачем толкутся в доме. Казалось, все уже в порядке, но тетка без устали ходила своей быстрой походкой по двору и по дому, осматривала углы, плафоны, специально обдирала совсем свежую штукатурку, стучала зонтиком по асфальту, пробовала, хорошо ли закрываются двери, окна, плотно ли прилегают рамы, не отвалилась ли замазка с зимних рам, пока опять не находила какой-нибудь изъян — дыру, яму, выцветшую краску… И работники снова клали заплаты, мазали, пилили, строгали, красили, копали, заколачивали. Поэтому все кругом было чисто, добротно, бело — как новое, и именно поэтому в имении всегда царил больший или меньший беспорядок.

Свой педантизм Корнелия, вероятно, переняла у мужа, который, как мы уже упоминали, был владельцем крахмальной фабрики. Крахмал ведь всегда белого цвета, оттого в усадьбе столы, стулья, скамейки и даже ульи должны были быть чистыми и белыми. Тетка и платья любила белые, и шляпы, и перчатки; даже из роз ей больше всех нравились «Фрау Карл Друшки», потому что они белые.

Ландик обошел и объездил все имение с управляющим Скалитым, немолодым, но энергичным человеком. Полный, загорелый, он ходил в белой кепке и кремовом полотняном костюме. Его называли «пан главный управляющий». Скалитый охотно брал с собой пана доктора. Они ездили на бричке, и управляющий пояснял, какие культуры здесь лучше всего удаются, что́ нужно сеять после пшеницы, сахарной свеклы, мака, вики, кукурузы. Он позволял Ландику править лошадьми, научил его держать вожжи и пользоваться бичом.

Через неделю молодой пан уже сам ходил к молотилкам. Пересыпая зерно с ладони на ладонь, он дул на него, чтобы определить качество. Подражая «пану главному управляющему», Ландик спрашивал, много ли намолотили, как идет работа. Он останавливался у амбаров, где мешки взвешивали, развязывали и высыпали зерно на сухой белый пол; обходил хлева, по полчаса ласкал жеребят, похлопывал по шее коней, кормил их сахаром, почесывал лоб быку и позволял ему лизать руку длинным шершавым языком. Он заходил в свинарник, осматривал маток, лежащих на полу, и пугливых белых поросят, палкой сгонял мух с их тучных боков. Купался в день не меньше двух раз, хорошо загорел — и в один прекрасный день сел за книжку. Это было начало скуки. Слоняясь по комнатам в поисках чего-нибудь интересного, он очутился у книжного шкафа. Ландик брал книгу, листал ее, уносил с собой в парк и читал на скамье под деревом, но, прочитав несколько страниц, возвращался в дом за другой, более увлекательной книгой. Не найдя ничего интересного, он опять отправлялся в сад, на речку, в конюшню. Он приносил тетке вести о непорядках, грязи, философствовал с ней и выслушивал ее жалобы.

— Кто-то опять раскидал камешки у клумбы, — доложил он однажды.

— Где, где? — живо откликнулась она и стремительно понеслась выяснять, в чем дело.

— А на стене большого амбара опять вся модернистская литература! — сообщил он как-то.

Тетка рассмеялась:

— Модернистская?

— Да! Селин{45} многое мог бы позаимствовать оттуда для своего «Путешествия на край ночи».

— Что это такое?

— О! Модернистский роман, или куча навоза.

— Я люблю запах навоза в хлеву и рада, если его достаточно, но в книгах не переношу. Навоз предназначен для удобрения. Зачем же заполнять им книги и подавать, как послеобеденный десерт, к черному кофе?

— И все-таки к нему тянутся самые утонченные создания на свете.

— Ну какие там утонченные создания? Я бы сказала — свиньи, но это было бы оскорблением для свиней. Они хоть и залезают ногами в помои и валяются в луже, грязное есть не станут. И в хлеву у них должно быть чисто, как в салоне… Надо распорядиться, чтобы эту «модернистскую литературу» замазали известкой.

Однажды Ландик пришел опять и сообщил, что на стене воловьего хлева видел картину известного художника Бановского «Мать и дитя»:{46} два надутых мешка, один большой, другой поменьше. Фреска! Изумительно! Следовало бы известить об этом управление по охране памятников. Пусть оно оберегает эту картину, не дай бог ее замажут известкой.

— Не люблю Бановского, — со смехом подхватила тетка. — Послушай, Яник, а ты женился бы на такой девушке, каких пишет Бановский? В платке, без глаз, без рта, с длинной шеей и короткими ногами или с короткой шеей и длинными ногами, руки в аршин, лапти — в два.

— Художник не копирует действительность. Это дело писарей и фотографов, — защищал модернистов Ландик.

По вечерам у них не раз возникали дискуссии. Ландик, чтобы не ударить лицом в грязь перед теткой, кое-что вычитал из книг, найденных в шкафу, некоторые высказывания заучил наизусть и извергал потоки фраз, смысла которых не понимал сам. Ясно, что и тетка не могла их понять. Это нужно было Ландику, чтобы вырасти в ее глазах и ошеломить своими познаниями.

Он стал на сторону «модернистов»: хвалил «новые пути» и «веяния». Рассуждал о каком-то виталистическом натурализме, феноменологическом реализме, дадаизме, сюрреализме, структурном реализме, о кризисе индивидуализма, о банкротстве иллюзионизма, о коллективизме; он говорил об этом, как попугай, повторяя фразы, вычитанные из книг, и недоумевая про себя, сколько всякой всячины должны постигнуть поэты.

Тетка не сдавалась, возражала:

— Это все выдумки профессоров. Сами художники ничего такого не знают, если, конечно, они подлинные художники и не превратились в теоретиков и в литературных критиков… Модернизм! Это тоже выдумки профессоров. Все мы, в том числе и поэты, знаем о модернизме только одно: модернизм — это что-то преходящее, временное. Модернистский — значит модный, современный, сегодняшний; а модными бывают прическа, шляпка, платье, шлягер — все ненадолго, в лучшем случае на один сезон. Любой писатель должен был бы оскорбиться, если его назовут «модернистом». Это значит, что он никогда не будет великим и грядущие поколения ничего о нем не узнают.

— Тетушка, да ведь разделение на классиков, романтиков, реалистов, модернистов — условно!

— Оставь! Другие сказали, не я, что искусство едино и модным оно быть не должно. Собственно, я скажу так: искусство вечно ново, как национальный костюм, который живет столетия, а «новое» модернистское искусство все равно, что модное платье, его уже на следующий год придется перешивать, чтоб можно было надеть.

Она сняла со стены фотографию.

— Взгляни, вот мы фотографировались двадцать лет назад. Одни здесь в модных платьях и шляпах, другие — в национальных костюмах. Как прекрасны национальные костюмы, в них — искусство; и как смешны эти караваи на головах, — а ведь это тогда было модно. Так исчезнут и теперешние «нашлепки». Забудется и ваш модернизм, останется только искусство… Когда я смотрю на «модернистские» произведения, мне кажется, что его «новые пути» ведут к младенчеству. Модернистская «музыка»! — да ведь это ребенок ударяет по клавишам. Модернистская «живопись» — это мазня мальчишки, которому впервые дали в руки карандаш и бумагу. Модернистские «стихи» — это вскрики со сна, горячечный бред, бессвязное бормотание. Модернистская «скульптура» — бессмысленные фантастические фигуры, неестественные переплетения и искривления. На всем печать детского невежества, безграмотности, школярства. Ну, и если это все и есть модернизм, значит, модернизм — не искусство, а ложь, фальшь, обман, попытка прикрыть наготу словечком. Плешь прикрывают шляпой… Люди забыли или не хотят знать того, что было и что есть в искусстве великого и совершенного. Ведь есть моря, озера, могучие реки? Так чего же хотят эти маленькие ручейки? Заглушить их? Холмики вознамерились глядеть свысока на вершины, уходящие в облака?.. Яничко, не будь модернистом в своих взглядах, не подражай модернистам, уж очень это мелко, — поучала тетка Ландика. — Ты стремись к горным вершинам… и глубинам морским.