Прежде сельские только завидовали, глядя на подводы, пробиравшиеся тайком из барской сосновой рощи. «Худо ли, — говорили, — раздобыть лишний воз сосняку, зеваем, черт те дери! Один бог без греха, право… Свой‑то валежник подобран дочиста, а зима, гляди, ноне будет долгая, лютая, припасай поленьев откуда хошь… Эх, кривы господские дровишки, да прямо горят!» И зло радовались, когда лесник — объездчик ловил глебовских: «Так им и надо, ворюгам, стыда на лбу нет! В своем Заполе палку берегут, а в чужом лесу строевой на дрова изводят… Вот оштрафуют судом целковых на пять, дай‑то бы бог. на всю красненькую, небось, заёжатся, не очень тепло покажется в избе…»
Да, раньше бы в таком зазорном случае сельские мужики и бабы бровью не повели, чтобы помочь глебовским выпутаться из беды. А нынче, смотрите, во всем заодно — что в хорошем, что в плохом. Не коров, не телок спасают от земства, не на Барском лугу дерутся из‑за травы, нет, скопом отстаивают, спасают три воза гнилых жердей, да вдобавок еще ворованных! Этого никогда не бывало на Шуркиной памяти. Вот новость рождественская, не скоро ее раскусишь, сообразишь, что к чему!
Ему тревожно и весело. Они с Яшкой, толкаясь, пробиваются правдами и неправдами в середину толпы, поближе к подводам, чтобы все видеть и слышать, ничего не пропустить.
— Франц, здорово! — приятельски кричит во все горло Яшка пленному, хвастаясь перед всеми знакомством с австрийцем и тем, что он умеет разговаривать по — ихнему. — Гутан морган, Франц!
Пленный встрепенулся на возу, отыскал Яшку взглядом и неловко улыбнулся.
— Морген, морген!..
Шурка, конечно, позавидовал, что он не умеет разговаривать с австрийцем. Петуху везет: пленные живут рядышком, слушай их каждый день — и научишься, сам скоро станешь австрияком. «Надо будет почаще заглядывать в усадьбу», — подумалось ему мельком. Подумать как следует было некогда — такое творилось вокруг.
Тетка в шали с заплатой все еще висит на оглоблях саврасого мерина, мешает Степану заворачивать воз на проселок, жалко голосит — причитает:
— Ой, родимые, что же теперича будет? Мужика мово убили на войне, добытчика, ребятеныши остались мал мала меньше, сиротами, есть нечего и топить нечем… Думаешь, от хорошей жизни на такое решилась? Да в избе‑то у меня хоть тараканов морозь! Ребятеныши на печи простужаются, глотками болеют, почесь, с осени, кашлюн на кашлюне, как зальются, засвистят — страшно слушать, хоть вон беги из избы. Так что же, замерзать им заживо?.. А тут бают: «Поедем, Фекла, все, чу, сухостой подбирают в барском лесу, зазря гниет, — валяется, даже спасибо говорят хозяева — бор чище, лучше растет…» Ведь вот как подъехал, сбил пустобрех энтот, дьявол беспутный, его и забирайте с лошадью, а я тут ни при чем. Ну, поверила ему, разинула глупый рот, — вот и весь с меня спрос… И мерин чужой, у Маланьи Лопатинои, соседки, выпросила, заняла. Спасибо, не отказала, с понятием, с сердцем человек… Как же я теперича без мерина ворочусь? С какими глазами?!.. Ой, родимые мои, а он еще из ружжа палит! Ты в немца паляй, а не в русскую бабу. Окопался, бесстыжая харя, в усадьбе, отожрался на даровых хлебах, отрастил усищи, демон хромой! Ну, что бельма‑то вытаращил? Правду говорю! И нету права такого — палять в честной народ!.. Велит, слышь, полвоза вашим Кикиморам свалить, тогда, мол, прощает, остальное отдает… Да я сама, нечистая ты сила, кикимора и есть! Надо бы хуже жить, да нельзя… Ой, мужики миленькие, бабоньки ненаглядные, куда же я денусь без лошади?! Да провались он, сухостой, скину в канаву, не надобно мне ничего, проживу, лошадь не трогайте!
А народ разговаривал со Степаном по — своему:
— Когда успел собакой стать? За какую сладкую кость служишь, стараешься, холуй?!
— В приказчики метит, на нашу шею, разве не видите?1
— Вырядился, дармоед, обобрал пленных… Теперь одну бабу — дуру обхаживает… А та и радехонька!
Да они, сельские, оказывается, больше зубоскалят, чем гневаются!
— На усы‑то много фиксатуару расходуешь? Али дегтем мажешь? Ишь проволокой торчат!
— Берегись, бабы, девки, колко!
— Заболит через девять месяцев!
— Обирало, объедало… ха, тьфу1
На все эти издевки Степан отвечал бессмысленно — злобно:
— Ничего! Ладно… Ничего!
— «Ничего‑то» и у нас дома много.
— Ну, погоди, колун, живы будем — не забудем!
— Да что вы с ним, мужики, разговариваете попусту? — закричала с досадой Минодора, проталкиваясь к подводам, размахивая кулаками. — Ткните ему в усы, в жирную морду покрепче да поверните лошадей в Глебово.
Кажется, один Ваня Дух был на стороне Степана. В романовской богатой шубе с плоским рукавом, засунутым за кушак, он легонько оттирал здоровым плечом баб от подвод, внушительно толковал:
— Постой, постой… Это как же, — что плохо лежит, то и наше? А хоть бы и гнилье, щепки? Всему есть цена, порядок. Да — а, брат, порядок дела не портит, не — ет… Ну — ко, вези дровишки, кому они принадлежат! Сказано: не зарься на чужое — свое береги. Ай другому богу молитесь? И я этак‑то умею, да не смею…
— Полно, Иван Прокофьич, зубы заговаривать! — насмешливо — весело крикнули ему. — И смеешь и умеешь, зна — аем! Аль завидки берут? Да ведь всего в одну лапу не загребешь. Оставь и нам хоть чего маленько… тех же щепок, жердей!
Австрияк перестал чмокать, понукать по — своему мерина, сидел неподвижно на возу, на армяке глебовского незадачливого мужичонки, который все бестолково кружился около, хлопал себя рукавицами. Пленный, горбатясь, пожимаясь в тонкой, нерусской шинели, потирал голубым рваным обшлагом бритый озябший подбородок, глядел из‑под длинного козырька кепки, из белого от инея платка во все глаза, что делается вокруг него. Он точно не понимал ничего и все старался угадать, что кричат бабы и мужики, и что отвечает им хромой его начальник с двустволкой за плечами, и чего хочет от него простоволосая молодуха в мужском пальто, злобно, молча вырывая узду.
Откуда‑то у нее, у молодухи, выпала на снег шапка — ушанка. Молодайка рывком, вертко подняла ее, нахлобучила привычно на голову, на свернутую пучком косу, и сразу стала ужасно похожа на парня — забияку. Вот — вот замахнется, заедет по усам новому приказчику, как советовала Минодора, знавшая толк в кулаках.
Наверное, она бы не утерпела, послушалась Минодоры, да Степан, опасливо косясь на шапку — ушанку, выпустил узду. Тотчас узда очутилась в сильных, ловких бабьих руках, и мерин, почуя хозяйку, успокаиваясь, слушаясь, повернул визжащий воз вдоль шоссейки, к Глебову. А Шурка радостно признал молодуху, вспомнил ее, в малиновом платке, как она на волжском лугу, в сенокос, в памятную драку, чуть не распорола косой брюхо Ване Духу. Жалко, не успела, отскочил тогда Тихонов, спасся, а стоил он того, сейчас это слепому видно.
И коротконожке, холую, обязательно надобно съездить по морде. Гляди, опять он схватился за узду, не побоялся, загородил подводам дорогу в Глебово. Выслуживаешься? На место дедки Василья метишь? Эвон управляло‑то торопится, подбегает — стань на задние лапки перед ним, собака, грызи, обижай народ.
Не помня себя, Шурка подскочил к Степану, вложил два пальца в рот и, бесстрашно, с презрением и внезапно нахлынувшей на него ненавистью, глядя ему в упор, в бесстыжие бельма, пронзительно свистнул. «Понятно? — спрашивал этот свист. — На тебе, подавись дровами!» И не ворованные они вовсе — подобранные, бурелом, в снегу валялась трухлядь, на земле. Может, еще и не в бору, а в глебовском Заполе. Шурка свистнул еще, на новый, самый презрительный и негодующий лад, н все ребята, понимая и разделяя его состояние, засвистели (даже Катька Растрепа, бросив баб, присоединилась к мальчишкам, засвистела, как умела, а ей, в новом пальто, не полагалось вовсе свистеть), заулюлюкали на Степана, заскакали перед ним, показывая языки, дразнясь и кривляясь так, что тот наконец заметил их, ощерился, зарычал и замахнулся на них вожжами.
Пришлось отскочить под защиту мужиков, которые, по правде говоря, не обращали на ребят, как всегда, внимания н свист их никак не оценили, а кривлянье и подавно. Напротив, Яшке даже попало. А он и не свистел вовсе, побаивался хромого: как‑никак вместе живут, попадешься ему дома, в людской, — еще изобьет, и заступиться некому. Невиновный вовсе Петух подвернулся ненароком под ноги Павлу Фомичеву, и тот, праведник божий, недолго думая, пнул его больно валенком.
— Не лазь, паршивец, куда не следует! И окрысился на всех ребят:
— П — шли прочь! Ну!
А бабы, не разобрав, в чем дело, радехоньки, подхватили:
— Да гоните их, баловней, подальше от лошадей! Задавят грехом — отвечай за них, сопляков!
Ребятня отлетела к дедке Василию Апостолу. Там их прогнал сам управляющий усадьбой Платон Кузьмич, хрюкавший боровом. Ребята мешали ему пробиваться вперед н ругать деда, что тот потакает ворам. Свинячьи лопухи грозно торчали у Платона Кузьмича из‑под мехового картуза. Надвигаясь на деда грудью, клетчатым летним пиджаком, застегнутым на тугом животе на одну пуговицу, подрагивая обвислыми, в щетине, складками щек, он грозил Василию Апостолу, что прогонит его с места, и топал белыми поярковыми сапогами, фасонисто обсоюженными хорошей желтой кожей. Отдуваясь морозным паром, сопя и хрюкая, управляло расталкивал народ, продирался к подводам, к Степану, потому что никто не давал ему нынче дороги. Опять это было новостью для ребятни.
