Европу всю держа в руках?
Стою на крепостных стенах-…
Никита Петрович как‑то незаметно помог бате, усадил его с собой за стол, в красный угол, подсобил освободиться от шинели. Это тоже многое значило, потому что мужики и бабы, по обычаю, придя посидеть вечерком к соседям в праздник, почесать языками, в «козла» и «подкидного» поиграть в карты, парились в избе в шубах и полушубках, мамки только шали распустили по плечам, а мужики покидали на скамью шапки. Аладьин выделял Шуркиного отпа нз всех, и это было самое приятное.
— Мы тут, брат, письмо читаем. От Солина Ефима, штрафника, пришло, с передовой. С Карпат убежал — за решетку попал, из тюрьмы — прямо в бой, — пояснил дяденька Никита отцу, разглядывая мятый, грязный листок с ладонь величиной, весь в каких‑то фиолетовых пятнах. — Такое удивительное письмецо, ни лешего не разберешь, все зачеркнуто и перечеркнуто… Ну‑ка, ученик, — обратился он неожиданно к Шурке, — иди сюда, ближе к лампе. У тебя глаза молодые, въедливые, — может, что и замазанное нам вычитаешь.
Переглянувшись с Манькой и Гошкой, которые из‑за множества гостей посиживали, довольные, на печи, обнаружив в углу, на скамье, Растрепу, отчего веселья на посиделке сразу стало больше, Шурка охотно сунулся к столу. Но, как ни старался, щурясь и таращась изо всех сил, вычитал не много. Поначалу в листочке мелко, чернильным карандашом, шли поклоны, и ничего зачеркнутого не было. Все хорошо разберешь, даже сокращения слов, которые не то по привычке, не то в спешке употреблял Ефим: «люб. жна» означало любезная жена, «дор. ма» было скорее всего дорогая маменька, «брт» — брат, и тому подобное. Шурка, угадывая, живо освоился, даже от себя сочинил нижайший поклон тетеньке, так что Солина молодуха, смеясь, остановила его, сказав:
— Вот и врешь, парень, никакой тетеньки у нас в роду нету… Все тетки давно померли. Это Фима тестеньке, батюшке моему, кланяется. Я наизусть письмо выучила, что разобрала… Ты, молодец, зачеркнутое попробуй читай! — И вздохнула: — В остроге сидел — как было спокойно…
Шурка поправился, передал очередной поклон по назначению. Ефим кланялся всем родственникам, никого не забыл. Потом он сообщал, что попал на передовую, был в бою, жив — здоров. В тут крупно, размашисто начиналась в письме руготня, и не поймешь кого, не догадаешься, одна матерщина, и все вымарано.
Но чем больше запинался, краснел и чаще умолкал читарь, тем шумнее и веселее становилось в избе Аладьиных. Шум этот, галдеж совсем не походил на давешний, у подвод с дровами, на шоссейке, хотя и был такой же непонятно отрадный. Письма Ефима Солина вроде бы и не слушали, каждый занимался своим делом или разговором, а так все и заходило, загудело вокруг. Пожалуй, один Шуркнн отец, став снова серьезным и как будто чем‑то недовольным, хмурясь, подставлял ближе ухо, чтобы ничего не пропустить. Да еще Митя — почтальон, заика, припадочный, гревшийся у Аладьиных с пустой своей кожаной сумкой, молча, безучастно глядел в пол, устало навалясь грудью на железную трость. Зато бабы, игравшие в «подкидного дурака», принялись вдруг с треском лупить тяжелыми, рваными картами по золоченой, крашеной табуретке — игрушке, которая заменяла им стол. Со всего маху били они чужую масть, приговаривая громко, азартно:
— А я вот так схожу!
— А я этак!
— Эх, не все сбывается, что нам желается! — говорила Минодора, пристукивая кулаком, как бы прибивая накиданные карты к табуретке, чтобы колода не рассыпалась. — Карта идет, прямо везет, даже страшно… Какая еще беда меня ждет?
— Подождем, свое возьмем…
— А, долго думать — тому не быть!
Хозяйка Ираида, присоединившаяся к игре, кругленькая, чистенькая, в холстяном платье с васильками, как белая печка в синих разводах, долго, нерешительно перебирала карты, не зная, как сходить под соседку, точно боясь обидеть ее. Наконец решилась, певуче сказав:
— Принимай, Апраксея Федоровна, короля с крестом. У него в хате, по — нонешному, богато — ни удавиться, ни повеситься…
— Не приму, стар. Мне бы бедного, да помоложе… валетика чернобрового подбрось, — ответила игриво не похожая нынче на себя тетка Апраксея, хихикая.
— Ишь ты какая разборчивая стала без муженька! — зубоскалили мужики, с интересом следя за игрой, не прочь сами схватиться от безделья в «подкидного». — Держись, бабы! Подсобить, что ли? В дурах останетесь… Дур, чу, никто замуж не берет!
— А мы сами женишков поищем! — оборонялись женщины. — Небось найдем.
— Да ведь это надо уметь, — ввязался Максим Фомичев, и постное лицо его замаслилось.
Братья Фомичевы никогда не бывали на посиделках, считала их «грехом». А нонче и Максим тут — удивительно и непонятно.
— Разве у Марьи Бубенец спросите, — болтал Максим. — Она, говорят, знает, как это делается… научилась, прости господи!
Ираида остановила этот разговор:
— Постыдитесь, мужики. Ничего нету, а уж разговоров…
Только Сморчиха, расположившись в полскамьи, в знаменитом, начавшем затираться, но все еще почти свежем полушубке Устина Быкова и в его кожаных, с набором, крепких сапогах, располневшая, как купчиха, за зиму, видать, с пяти мешков хлеба, не иначе, заработанных неожиданно пастухом, вызвавшимся рыть за лавочника окопы, только она, добрая и богатая, ставшая Любовью Алексеевной, размахивая картами, помянула про письмо Ефима:
— Ну, молодая, спи спокойно, благоверный твой здоровехонек, коли ругается, харя бессовестная. У них, иродов, окромя матерщины, н слов никаких на языке нету. Коли матерится, значит, жив, говорю… А вот я от свово Евсейки, негодяя лохматого, пятую, кажись, неделю молчок получаю. Не на позиции, знаю, под какой‑то станцией Дно канавы роет… И заработок хороший, и харчи казенные, мясные, а робко…
— Ой, и не говори, — откликнулась Алраксея, у которой муж тоже рыл окопы, — мне и пишет, а все боязно'!
Да eщe Барабанова вдова, темная, высохшая, одни глаза большие, светлые от лампы, успокоив, должно, своих малых сирот, отдыхая а чужой избе, на народе, задумчиво пробормотала:
— Зачеркнули, замазали, а все видко…
Никто не вспоминал хромого работника Степана из усадьбы, с двустволкой, не вспоминал управляла Платона Кузьмича в мохнатом пальто внакидку, его поросячье хрюканье на морозе, как будто на шоссейке, у моста, и не было никогда подвод с дровами из барского леса, никто эти подводы не задерживал и не освобождал потом со спехом. Точно все это ему, Шурке, привиделось во сне, хотя в кути, у печки, сидел как раз глебовский непутевый мужичонка, Егор Михайлович, теперь уже в праздничной одежине, с папахой на коленях, должно быть пришедший благодарить дяденьку Никиту за подмогу.
Вот как получается — и было и не было, и, как всегда, не поймешь, не догадаешься сразу обо всем, и оттого страсть интересна смотреть и слушать, соображать, что к чему. Ведь вот не проклинают сейчас, как это делают постоянно, мужики и бабы начальство, войну, дороговизну, самих себя, родившихся на муку. Болтают разное пустячное, балуются в карты и просто так сидят — в тепле. И отчего‑то все кажутся нынче Шурке довольными, веселыми — развеселыми, будто немножко выпили в праздник, в рождество, как прежде, в Тихвинскую, вполпьяна, и стали ужасно разговорчивые, ласково — добрые. Даже Шуркина мамка какая‑то ныне другая, какой Шурка ее давно не видел, глядя на баб, заохотилась играть в карты, в «свои козыри», попросила себе шестерочку на счастье. И батя, точно забыв про письмо Ефима, перестав хмуриться, опять ожил, заусмехался, зашевелил тараканьими усами, особенно когда дяденька Никита сам предложил ему покурить, не вылезая из‑за стола, на особицу, и отыскал в резном шкафчике, припрятанную для такого случая, для угощения гостей, початую осьмушку настоящей Дунаевской махорки. Все мужики немедля потянулись к даровому редкостному табаку. Никита пустил осьмушку по рукам, напомнив остальным курильщикам, что есть славное местечко у печки и вьюшка в трубе давным — давно открыта.
— Чего рассусоливаешь? — прикрикнул он строго — ласково на жену, которая опять задумалась над картами. Заглянул ей в руки, распорядился: — Давай ходи с туза… Ноне все козыри у нас. — многозначительно сказал он.
И непонятно было, о картах он говорит или еще о чем.
Помолчал, уронив голову на плечо, и неожиданно добавил, посмеиваясь в бороду:
— А ведь мне, братцы, надысь полста стукнуло… Скажи‑ка, прожил жизнь… Когда? — удивился он. — Кажись, и не жил, а пятьдесят годков пробежало.
— Ну и что? — живо откликнулась Шуркина мамка. — Смотри, какой еще молодой, красивый!
Бабы подхватили со смехом:
— Пра — а! Ираида, матушка, ты за ним поглядывай. Ноне нашей сестры мно — ого слободной… отобьют!
— Да кому он нужен, мой чоловик, мерин старый, горбатый? Забирайте хоть сейчас — и не охну, — отвечала та, заливаясь хохотом и румянцем. — На живодерню, собак кормить, больше никуда не годится.
