Он призадумался, потом принялся меланхолически перебирать:
— Любовь?.. Слишком поздно. Слава?.. Я познал ее. Честолюбие?.. Оставим эту чушь государственным мужам.
Вдруг он закричал:
— Нашел! Угрызения совести — вот что более всего подходит моему характеру, склонному к драматизму. — И, сделав гримасу, которая должна была изображать сверхъестественный ужас, он посмотрелся в зеркало..
— Это то, что нужно, — заключил он. — Нерон! Макбет! Орест! Гамлет! Герострат! Призраки! О да! Я тоже хочу видеть настоящих призраков, как все эти персонажи, которые шагу не могли сделать, чтоб не повстречать духов.
Он ударил себя по лбу.
— Но как это сделать? Я невинен, как агнец, который не решается даже появиться на свет.
После паузы он продолжал:
— Пусть это меня не тревожит. Кто хочет добиться цели, не разбирается в средствах. Имею же я право любой ценой стать наконец тем, кем я должен быть. Я имею право на человеческое «я». Чтобы почувствовать угрызения совести, нужно совершить преступление! Какие тут могут быть колебания, раз оно будет совершено во имя… во имя блага. Да будет так! — Он начал сам себе задавать вопросы и отвечать на них: —Я совершу страшное преступление. Когда? Тотчас же! Не следует ничего откладывать на завтра. Сколько? Одно, но грандиозное, но необычайное по жестокости, такое, чтобы все фурии слетелись из преисподней. Какое именно? Черт возьми, самое сногсшибательное! Браво! Придумал! Поджог! Итак, у меня как раз остается достаточно времени, чтобы поджечь, вернуться в фиакре, припав к его окошку, как подобает в таких случаях, наслаждаясь своим торжеством и ужасом толпы, собрать пожитки и потом, запечатлев в памяти проклятия умирающих, сесть в поезд, идущий на севе- ро — запад, увозя с собой запас угрызений совести, которого хватит до конца моих дней. Потом я спрячусь на моем маяке! Укроюсь в его свете! В безбрежном океане! Где полиция не сможет меня найти — ведь мое преступление было совершено не из корыстных целей! И буду я там страдать в одиночестве.
После этой фразы Шоваль выпрямился и продекламировал тут же сочиненные им стихи в духе Корнеля:
От правосудья скрыт Величьем преступленья.
— Решено! А теперь, — воскликнул великий артист и поднял булыжник, предварительно осмотревшись по сторонам, дабы убедиться, что вокруг никого нет, — теперь ты больше не будешь ничьим отражением.
И он запустил камнем в зеркало, которое рассыпалось на тысячи сверкающих осколков.
Сделав это, Шоваль, видимо, вполне удовлетворенный своим первым, но весьма энергичным поступком, не медля направился к бульварам, спустя несколько минут остановил знаком экипаж, вскочил в него и исчез.
Часа через два во всех окнах предместья Тампль отражалось огромное зловещее пламя, вырывавшееся из больших складов, где хранились горючие масла и спички. Вскоре со всех сторон собрались отряды пожарных; они подтаскивали свои шланги;
тревожные и пронзительные звуки их рожков будили и заставляли испуганно вскакивать с постелей жителей этого многолюдного квартала. Неумолчно постукивали по тротуару торопливые шаги: толпа заполняла большую площадь Шато д’О и соседние улицы. Уже растянулись наспех организованные цепи людей. Не прошло и четверти часа, как целый батальон солдат неприступной стеной окружил место пожара. В кровавом свете фонарей полицейские сдерживали людской поток, напиравший со всех сторон.
Экипажи, как бы попав в плен, остановились. Толпа орала. Сквозь жуткий треск огня можно было различить доносившиеся издалека крики — то вопили жертвы, очутившиеся в этом аду, на них обрушивались крыши домов. Семьи рабочих тех мастерских, которые горели, десятки семейств, остались без хлеба и без крова.
А там, за толпой, теснившейся у Шато д’О, остановился одинокий экипаж, нагруженный двумя большими чемоданами. В этом экипаже сидел Эспри Шоваль, урожденный Лепентер, по прозвищу Монантейль; время от времени он раздвигал занавески и любовался зрелищем совершенного им преступления.
— Я чувствую, — шептал он, — какой ужас внушаю богу и людям. Несчастный, — бормотал он, — какие бессонные ночи, наполненные призраками моих жертв, познаю я в отмщенье. Я чувствую, как возрождается во мне душа Нерона, сжигающего Рим в порыве экстаза, душа Герострата, сжигающего храм Дианы Эфесской в порыве тщеславия, Ростопчина, сжигающего Москву в порыве патриотизма, Александра, сжигающего Персеполь в порыве нежности к своей бессмертной Тайс. Я же сжигаю из чувства долга, не имея другого пути к настоящей жизни. Я поджигаю потому, что я в долгу перед самим собой. Я расплачиваюсь! Каким настоящим человеком я стану! Как полно буду жить! Я познаю наконец, что люди испытывают, когда терзаются угрызениями совести. Сколько я проведу восхитительных ночей, сладостных в своем ужасе. О, я дышу, я возрождаюсь, я живу! Подумать только, что я был комедиантом. Теперь, когда в глазах невежественных людей я просто висельник, мне нужно удирать с быстротой молнии. Я уединюсь на своем маяке и там, в тиши, буду наслаждаться угрызениями совести.
На следующий день к вечеру Шоваль, не встретив на пути никаких препятствий, прибыл на место и вступил во владение старым, давно опустевшим маяком, расположенным на северном побережье Франции. Светом этого развалившегося сооружения уже давно не пользовались, и теперь оно вновь было пущено в действие ради Шоваля, по распоряжению сжалившегося над ним министра. Вряд ли сигналы этого маяка могли кому‑нибудь понадобиться. Это был бесполезный придаток, должность без Дела, но с окладом, жилище со сверкающим лучом на крыше, маяк, который был нужен только Шовалю.
Итак, благородный трагик, перетащив туда свое ложе, съестные припасы и большое зеркало, в котором он мог изучать различные выражения своего лица, быстро скрылся в этом убежище от людских подозрений.
Вокруг него роптало море, в котором омывала свои сверкающие звезды извечная бездна небес. Он, подобно святому столпнику, смотрел, как, гонимые порывами ветра, волны набегали на маяк. Бессмысленным взглядом следил он за далеким дымком парохода или за рыбачьим парусом. Этот мечтатель с каждой минутой все больше и больше забывал о своем поджоге. Он только и делал, что спускался и поднимался по каменной лестнице. На третьи сутки, сидя вечером в своей комнате, которая возвышалась на шестьдесят футов над морским простором, Лепентер перечитывал парижскую газету, в которой было описано страшное бедствие, случившееся три дня назад.
«Неизвестный злоумышленник бросил несколько спичек в помещение, где хранился керосин. В предместье Тампль вспыхнул чудовищный пожар, который не утихал всю ночь и поднял на ноги не только пожарных, но и жителей близлежащих кварталов. Погибло около ста человек, и семьи несчастных обречены на самую черную нищету. Предместье погружено в траур и все еще дымится. Имя преступника неизвестно, неизвестны также причины, побудившие его совершить столь ужасное преступление».
Прочтя это, Шоваль подпрыгнул от радости и, лихорадочно потирая руки, воскликнул:
— Какой успех! Какой я прекрасный изверг! Как много призраков посетит меня! Ах, сколько я увижу привидений! Я же знал, что в конце концов стану человеком. Сознаюсь, я пустил в ход жестокое средство, но это было необходимо, совершенно необходимо!
Перечитав газету и найдя там упоминание о том, что в пользу погорельцев будет дано грандиозное представление, Шоваль прошептал:
— О, пусть бы мой талант принес пользу моим жертвам. Это было бы моим прощальным выступлением! Я декламировал бы Ореста[4], и с какой естественностью!
После этого Шоваль зажил спокойно на своем маяке.
И длинной чередой проходили, сменяя друг друга, вечера и ночи. С артистом происходило нечто необычайное, нечто по- истине ужасное.
Вопреки всем своим надеждам и ожиданиям, он не испытывал никаких угрызений совести. Ни одно привидение не являлось ему. Он не чувствовал ничего, ну решительно ничего. Он не желал верить тому, что совесть его молчит. Он просто не мог опомниться. Иногда, смотрясь в зеркало, он убеждался, что его добродушное лицо нисколько не изменилось. Тогда, взбешенный, он бросался к сигналам и в упоении портил их, надеясь, что, погубив вдали какое‑нибудь судно, возбудит, расшевелит, вызовет
укоры непослушной совести! Увидит наконец какой‑нибудь призрак! Напрасный труд! Бесплодные старания! Тщетные усилия! Он ровно ничего не чувствовал. К нему не являлись угрожающие призраки! Отчаяние и стыд так мучили его, что он лишился сна.
И вот однажды ночью, когда он находился, как обычно, в своем одиноком и залитом огнями убежище, у него началось воспаление мозга, и под грохот океана, под шум соленого ветра, сотрясавшего его затерянный в бесконечности маяк, он кричал в предсмертных мучениях:
— Призраков! Ради бога! Пусть мне явится хоть один призрак! Я его заслужил!
