По моей просьбе они связались с господином Вольштейном и добились для него увольнительной из лагеря на десять часов, якобы для визита к врачу в Марселе. И покуда конвойный караулил у дверей врача, друзья привели господина Вольштейна ко мне.
Я изложил ему суть дела. Господин Вольштейн покачал своей тяжелой, массивной, хитрой, многодумной головой…
– Благодарю вас сердечно, – сказал он, – но я не могу уехать. – Нет, не трудности и опасности, ждавшие нас, испугали этого уже немолодого и неповоротливого человека. – Вы понимаете, багажные квитанции…
Нет, я не понимал, я не мог понять, как такой человек может настолько любить собственность, чтобы рисковать жизнью, лишь бы спасти свое достояние. Я принялся втолковывать господину Вольштейну, что вряд ли ему представится вторая возможность бежать, что, если он останется, его ждет гибель. Он ответил:
– Дело не в Матиссе, и не в Тьеполо, и не в Пикассо. Дело в картинах Михаила К.
– Да ведь вы даже не знаете, жив ли он, – сказал я.
– А если он погиб, – упрямо возразил господин Вольштейн, – значит, тем более важно спасти его произведения. Вашим друзьям, – продолжал он, – удалось получить четыре моих чемодана. Окажись в них хоть одна картина Михаила К., я, может быть, из трусости дал бы себя уговорить. А так я должен остаться.
– Но не можете ли вы передать квитанции моим друзьям? – предложил я. – У них больше возможностей, чем у вас.
– Ваши друзья, – ответил он, – несомненно, сделают все для спасения жизни человека. Но кто захочет понять, что спасти жизнь картины, может быть, еще важнее.
После путешествия, полного самых неожиданных приключений, я приехал в Лиссабон. Здесь мне пришлось на несколько дней задержаться. В последний день я зашел в американское посольство, и там меня ждала весть от господина Вольштейна. Он обиняками давал мне понять, что ему удалось спасти одну из картин Михаила К. Сам господин Вольштейн все еще находился в лагере Ле-Милль.
Я благополучно добрался до Америки и принялся донимать друзей просьбами помочь господину Вольштейну. Обращался я и в Красный Крест, и в самые разные комитеты. До нас доходили слухи то об одном, то о другом заключенном или беженце, которые были выданы фашистам, и количество этих жертв непрерывно росло. Получать достоверные сведения из французских концентрационных лагерей становилось все труднее, и несколько месяцев я ничего не слышал о господине Вольштейне. Я потерял всякую надежду.
В октябре прошлого года, в Сан-Франциско, мистер Дональд В.-Б., большой любитель искусства, показал мне свою коллекцию. Внимание мое привлекла одна картина, простая и сильная. Этот цвет, этот рисунок – я ведь знал их. Но кто же автор картины? Как оказалось, ее написал некий Герберт Фрей.
Я поднял глаза, стараясь припомнить. Герберт Фрей? Уж не тот ли это художник, которого я видел у господина Вольштейна?.. Да, подтвердил мистер Б., Герберта Фрея открыл немец, торговец картинами, некий господин Вольштейн. Господин Вольштейн уже трижды чрезвычайно горячо рекомендовал мистеру Б. молодых художников, и из них действительно вышел толк.
Я рассказал Б. о судьбе господина Вольштейна. Мистер Б. был богат и чрезвычайно влиятелен.
– Да ведь это же просто скандал, – сказал он, – если мы не вытащим господина Вольштейна из проклятого дерьма. Я лично займусь этим делом.
Незадолго до того, как Америка вступила в войну, я получил подробное письмо от господина Вольштейна. Он был в Лиссабоне, в безопасности. Из его картин ему удалось спасти пять, в том числе и одну картину Михаила К. Художник К. жив, но был ранен перед самым перемирием, так что ему пришлось ампутировать правую руку. Но художник К., – писал господин Вольштейн, – будет писать левой рукой.
