В памяти у меня всплывают клеветнические обвинения хортистов: «Народ в нищете, а коммунистические руководители купаются в роскоши!» Чересчур красива эта вилла.
– Пойми, – жестикулирует Жужа, и ее длинные волосы развеваются на ветру, – мы покажем населению пример рациональной организации жизни! Будем жить под неусыпным контролем коллектива, соблюдая строгую нравственную дисциплину.
Доктор Густи отрицательно качает головой.
– Я, ребятки, не могу к вам присоединиться, по вечерам я играю, мешать всем буду.
– Почему?! – взвыла Жужа. – В подвале устроим для тебя музыкальную комнату.
– В подвале играть нельзя. Ну, то есть… Эхо дает.
– Да не в таком подвале!.. Поймите! По вечерам мы бы собирались, заходили бы друг к другу, обсуждали бы всякие проблемы и принципиальные вопросы попросту, присев на край постели. Как одна семья!
Лаци испуганно втягивает голову в плечи. Он женат всего год, да и тот прошел большей частью в тюрьмах, побегах, подполье. Его не очень прельщает идея Жужи обсуждать принципиальные вопросы на краю его постели.
– Нет! – прекращаю я полемику. Определенно чую, что эта идея Жужи идет вразрез с «линией». И довод нашел подходящий. – Твоя затея – вроде «boarding house»[2] английских буржуа, так и знай! Только ты это коммуной называешь! – Про себя же чувствую, что само по себе это бы еще и не беда. Да ведь слишком уж красива эта вилла на юго-западном склоне Солнечной горы, чересчур привлекательна для глаз.
Пошли дальше! Надо осмотреть «тигр» на улице Аладар, говорят, двигатель у него цел. Неплохо бы использовать при разборке развалин.
К нам присоединяются два художника: график из издательства и учитель рисования.
– Можно бы организовать художников Буды! Мы нашли здесь один дом, пойдем, посмотрим!
Устремляемся на Кольцевую Кристины. Двухэтажный ампирный дворец. Снаружи едва поврежден, внутри, конечно, следы нескольких попаданий. Крыши нет, окон нет, рамы вылетели, ну, да ведь это естественно.
– Архитектурный памятник, – сообщает учитель рисования, – ровесник Шандорова дворца! Заходите!
И турист впереди нас вверх по лестнице, по залам без дверей, где гуляет сквозняк, показывает, объясняет:
– Выставочные залы, клубные комнаты, мастерские художников!
Тут загорается уже и доктор Густи.
– Послушайте, да мы и концерты устраивали бы! Я бы сколотил оркестр. – И порхают имена: этот живет здесь, в Буде, и тот, и другой. – Концерты устраивал бы каждую неделю. В пользу народной кухни. А по стенам бы – сплошь картины современных художников, на продажу в благотворительных целях. Художнику что нужно. Холст, краски, крышу над головой, что-нибудь поесть.
Оживает и Жужа, расстроенная тем, что идея коммуны рассыпалась в прах.
– Здесь будет культурный центр района!
Уже во дворе обсуждаем детали. График раскатывает перед нами план-схему.
Товарищ Стойка считает, что за месяц можно привести все в порядок.
Верхние залы пусты, а здесь, во дворе, под навесной галереей, свалены в кучу диваны, стулья, шкафы. Все в отбитой штукатурке, в пыли. И в дальнем конце двора – дверь. Целехонькая застекленная дверь.
– Здесь что, живут?
Жужа возвращается бегом.
– Две комнаты, кухня – старая дворницкая квартира, сохранилась в целости. Пожилая женщина с мужем.
Барахла там навалом, даже на кухне во-от такое зеркало!
График отмахивается:
– Шут с ней, с дворницкой, пусть старики живут себе спокойно.
– Все равно ведь нам кто-то нужен, хранитель, управляющий…
Не понимаю даже, откуда люди прознали, но едва мы выбрались на улицу, как со всех сторон уже посыпалось: «Говорят, Илона Надьковачи выступит», «Говорят, во дворе будет летний театр». Электричества нет, радио нет, по всей Буде не наберется и десятка работающих телефонов, но служба информации на высоте. У церкви нас догоняет женщина, представляется:
– Я была хозяйкой кинотеатра. Сохранились два проектора, комплект объективов, все упаковано, имею и усилители. Я все уберегла от немцев. Можно хоть сейчас кино показывать. Я бы знала, что дело по крайней мере в надежных руках.
В Хорватском саду роют ямы, административные служащие распоряжаются. Один издали машет шляпой, спрашивает:
– Будет концерт, да?!
Учитель рисования ревниво отвечает:
– Будет выставка – графика, живопись, скульптура, – постоянная экспозиция! И школа живописи!
Все-таки дом «отыскали» они, художники.
В парткоме фракция квартальных доверенных уже обсуждает программу будущего клуба.
Вижу, что меня ожидает много людей. Квартальных доверенных поручаю Лаци. Густи тащит в угол два стула, разворачивает свой тонометр, начинает прием.
Вхожу к себе, из двух крошечных окошек на мой письменный стол падает немного света. Напротив – ковер с дыркой: символ наказания за предательство. Слышу, что за дверью кто-то покашливает. Затем голос: «Мы бы с господином секретарем…» Тихо, тактично, но решительно Слатинаи его наставляет:
– Господина секретаря следует называть «товарищ». Приветствие – «Свобода!»
Однако вошедший ограничивается пожеланием доброго дня.
– Господин секретарь?…
Вообще же этот человек, видно, привержен к формальностям: он кланяется, представляется, называет и свой ранг – начальник министерского отдела в отставке. Сухопарый старик с военной выправкой, голубые глаза в красных прожилках, коротко постриженные седеющие волосы. Предлагаю ему сесть, сам же стою.
– Прошу извинить, что решился побеспокоить… Та вилла принадлежит мне.
– Вот как?! Очень хорошо. Тогда мы сейчас же и обсудим все детали.
– Извольте понять: вилла – моя собственность. И в настоящий момент мы с женой проживаем внизу, в дворницкой.
– Да? Ну, не беда. Нам все равно кто-то будет нужен… Ведь вы, вероятно, слышали, мы хотим создать там культурный центр райо…
Он сухо меня прерывает:
– Пожалуйста, поймите: это мой собственный дом.
– Конечно! Но сейчас это даже не дом. Одни развалины.
– Да, развалины! Что делать! Не я виноват, а страдаю я!
– Ничего. Отремонтируем. Районная инженерная контора приведет в порядок на общественных началах. Потом организуем концерты, литературные вечера. И кинооборудование есть! Представьте, наконец-то район будет иметь собственный Дом культуры… А во дворе – даже летний театр! Вообразите, под аркадами публика, а…
– Простите, но это возмутительно! Повторяю: это мой дом!
Невозможный старик. И чего он так злится? Кричит уже.
– Этот дом мой! Поймите же наконец!
Кровь начинает закипать уже и во мне:
– Да хоть сто раз услышу, лучше не пойму. Очень рад. Я бы и так разыскал вас, чтобы все обсудить.
– Что обсуждать? Никаких обсуждений! Дом принадлежит мне!
До меня смысл его фразы дошел только сейчас, но мне все еще не верится.
– Значит, вы… То есть вы не рады?! То есть вы не хотите…
– Не хочу! Этот дом принадлежит мне. И если надо, я дойду… я дойду до…
– До кого?!
Он замолкает. Будто его вдруг ударили по голове. Взгляд блуждает.
– До кого?! – злорадно переспрашиваю я. Этот человек только сейчас осознает, что обращаться ему больше не к кому. И тотчас мне становится его жалко. – Мы ведь только добра хотим. Дом ваш восстановим, отремонтируем, за наем будем платить и беречь будем. Он станет культурным центром района. Спросите у людей, у людей на улице…
Он даже не подает руки, поворачивается ко мне спиной.
– Это, знаете ли, это… – И, хлопая дверью, выходит.
Что делать? Надо будет потом в национальном комитете… Быстро успокаиваюсь, продолжаю заниматься своими делами. Не проходит и часа, как, вытирая платком руки, появляется Густи.
– Я был там, в пятьдесят седьмом.
Подтруниваю над ним:
– Ага! И тебя взяло за живое? Оркестр! Уже готов бросить свою медицину?
Но Густи все так же серьезен.
– Меня только что… вызвали к больному, то есть… – Он встряхивает головой. – К покойнику.
– Ого!
– Да к тому старику, что у тебя был. Ну, что будто аршин проглотил.
– Что с ним?
– Кровоизлияние в мозг. Едва добрался, уже отдал концы. Жена говорит: пришел домой, но даже не сказал ничего, только побагровел, зашатался… Она его уложила, попыталась помочь компрессами… Головокружения бывали у него и раньше.
Встаю, подхожу к своим осколочным окошкам. Внизу, в Хорватском саду, роют ямы. Одинаковые четырехугольные ямы. Административные служащие передают из рук в руки тетрадь в твердой обложке. Там же полицейские, солдаты-санитары. Через одинарное стекло слышно каждое слово – диктуется акт захоронения из нотариальной книги: «Немецкий солдат без знаков различия. Неизвестный. Возраст – около двадцати… Аттила Реже, служащий частной фирмы, пятьдесят шесть лет. Адрес: улица Паулер… Мартон Киш, младший сержант артиллерии ПВО… Село Сатьмаз…»
В районе не захоронено еще более двух тысяч погибших.
