С бесконечными предосторожностями я заговорил с нею о ее приключении, намереваясь обеспечить себе союзницу.
Но она ничуть не казалась смущенной и слушала меня с таким видом, словно все это ее очень забавляло.
Я говорил ей:
– Подумайте, мадемуазель, о всех неприятностях, которые вас ожидают! Вам придется предстать перед судом, выносить лукавые взгляды, говорить перед всеми этими людьми, рассказывать публично о печальной сцене в вагоне. Между нами, не лучше ли было бы вам вообще не поднимать шума, осадить этого шалопая, не зовя служащих, и просто-напросто перейти в другое купе?
Она рассмеялась:
– Вы правы! Но что поделаешь? Я испугалась; а с перепуга уже не до рассуждений! Когда я поняла все происшедшее, я очень пожалела о том, что закричала, но было уже поздно. Подумайте только, что этот болван набросился на меня, словно исступленный, не сказав ни слова, и лицо у него было, как у сумасшедшего. Я даже не знала, что ему от меня нужно.
Она смотрела мне прямо в глаза, не смущаясь, не робея. Я сказал себе: «Ну и бойкая же особа! Становится понятно, почему эта свинья Морен мог ошибиться».
Я отвечал шутя:
– Послушайте, мадемуазель, вы должны признать, что он заслуживает извинения: невозможно же, в конце концов, находиться наедине с такой красивой девушкой, как вы, не испытывая совершенно законного желания поцеловать ее.
Она рассмеялась еще громче, сверкнув зубами.
– Между желанием и поступком, сударь, должно найтись место и уважению.
Фраза звучала смешно и не совсем вразумительно. Внезапно я спросил:
– Ну хорошо, а если бы я вас поцеловал сейчас, что бы вы сделали?
Она остановилась, смерила меня взглядом с головы до ног, затем сказала спокойно:
– О, вы – это другое дело!
Я хорошо знал, черт побери, что это другое дело, так как меня во всей округе звали не иначе, как «красавец Лябарб», и мне было в то время тридцать лет. Но я спросил:
– Почему же?
Она пожала плечами и ответила:
– Очень просто! Потому что вы не так глупы, как он. – Затем прибавила, быстро взглянув на меня: – И не так безобразны.
Не успела она отстраниться, как я влепил ей в щеку звонкий поцелуй. Она отскочила в сторону, но было уже поздно. Затем сказала:
– Ну, вы тоже не стесняетесь! Советую только не возобновлять этой шутки!
Я принял смиренный вид и сказал вполголоса:
– Ах, мадемуазель, я лично от души желаю предстать перед судом по тому же делу, что и Морен.
Тогда она спросила:
– Почему?
Я перестал смеяться и взглянул ей прямо в глаза.
– Потому, что вы одна из самых красивых женщин. Потому, что для меня стало бы патентом, титулом, славой то обстоятельство, что я пытался вас взять силой. Потому, что, увидев вас, все бы говорили: «Ну, на этот раз Лябарб не добился того, чего добивается обычно, но тем не менее ему повезло».
Она снова от души рассмеялась:
– Ну и чудак же вы!
Не успела она произнести слово «чудак», как я уже держал ее в объятиях, осыпая жадными поцелуями ее волосы, лоб, глаза, рот, щеки, все лицо, каждое местечко, которое она невольно оставляла открытым, стараясь защитить остальные.
В конце концов она вырвалась красная и оскорбленная.
– Вы грубиян, сударь, и заставляете меня раскаиваться в том, что я вас слушала.
Я схватил ее руку и, несколько смутившись, шептал:
– Простите, простите, мадемуазель. Я вас оскорбил, я был груб! Но что я мог поделать? Если бы вы знали!..
И тщетно старался придумать какое-нибудь извинение.
Немного помолчав, она сказала:
– Мне нечего знать, сударь!
Но я уже нашелся и воскликнул:
– Мадемуазель, вот уж год, как я люблю вас!
Она была искренне изумлена и подняла на меня глаза. Я продолжал:
– Да, мадемуазель, выслушайте меня! Я не знаю Морена, и мне нет до него никакого дела. Пусть его отдадут под суд и посадят в тюрьму; мне это совершенно безразлично. Я увидел вас здесь год тому назад; вы стояли вон там, у решетки. Взглянув на вас, я был потрясен, и с тех пор ваш образ не покидал меня. Верьте или не верьте – все равно. Я нашел вас очаровательной; воспоминание о вас завладело мною; мне захотелось снова увидеться с вами, и вот я здесь под предлогом уладить дело этой скотины Морена. Обстоятельства заставили меня перейти границу; простите, умоляю вас, простите!
Она старалась прочитать правду в моем взгляде, готовая снова рассмеяться, и прошептала:
– Выдумщик!
Я поднял руку и произнес искренним тоном (думаю даже, что говорил вполне искренне):
– Клянусь вам, я не лгу.
Она сказала просто:
– Рассказывайте!
Мы были одни, совсем одни; Риве с дядей исчезли в извилинах аллей, и я принялся объясняться ей в любви пространно и нежно, пожимая и осыпая поцелуями ее руки. Она слушала мое признание, как нечто приятное и новое, не зная хорошенько, верить мне или нет.
В конце концов я действительно почувствовал волнение и поверил в то, что говорил; я был бледен, задыхался, вздрагивал, а моя рука между тем тихонько обняла ее за талию.
Я нашептывал ей в кудряшки над ухом. Она совсем замерла, отдавшись мечтам.
Потом ее рука встретилась с моей и пожала ее; я медленно, но все сильнее и сильнее трепетной рукой сжимал ее стан; она больше не сопротивлялась, я коснулся губами ее щеки, и вдруг ее уста встретились с моими. То был долгий-долгий поцелуй; и он длился бы еще дольше, если бы в нескольких шагах за собою я не услышал: «Гм-гм».
Она бросилась в чащу. Я обернулся и увидел Риве, подходившего ко мне.
Остановившись посреди дороги, он сказал серьезно:
– Ну-ну! Так-то ты улаживаешь дело этой свиньи Морена?
Я отвечал самодовольно:
– Каждый делает, что может. А как дядя? От него добился ты чего-нибудь? За племянницу я отвечаю.
– С дядей я был менее счастлив, – объявил Риве.
Я взял его под руку, и мы вернулись в дом.
За обедом я окончательно потерял голову. Я сидел рядом с нею, и наши руки беспрестанно встречались под столом; ногой я пожимал ее ножку; наши взгляды то и дело встречались.
Затем мы совершили прогулку при луне, и я нашептывал ей все нежные слова, какие мне подсказывало сердце. Я прижимал ее к себе, целуя поминутно, не отрывая своих губ от ее влажного рта. Впереди нас о чем-то спорили дядя и Риве. Их тени степенно следовали за ними по песку дорожек.
Вернулись домой. Вскоре телеграфист принес депешу: тетка извещала, что приедет только завтра утром, в семь часов, с первым поездом.
Дядя сказал:
– Ну, Анриетта, проводи гостей в их комнаты.
Пожав руку старику, мы поднялись наверх. Сначала она проводила нас в спальню Риве, и он шепнул мне:
– Небось не повела нас раньше в твою комнату.
Потом она проводила меня до моей постели. Как только она осталась со мной наедине, я снова схватил ее в объятия, стремясь затуманить ее рассудок и сломить сопротивление. Но она убежала, как только почувствовала, что слабеет.
Я лег в постель крайне рассерженный, крайне взволнованный, крайне смущенный, зная, что не усну всю ночь, и припоминал, не совершил ли я какой-либо неловкости, как вдруг в мою дверь тихонько постучались.
Я спросил:
– Кто там?
Еле слышный голос ответил:
– Я.
Наскоро одевшись, я открыл дверь: вошла она.
– Я забыла спросить вас, – сказала она, – что вы пьете по утрам: шоколад, чай или кофе?
Я бурно обнял ее, осыпая неистовыми ласками, и бессвязно повторял:
– Я пью… пью… пью…
Но она выскользнула из моих рук, задула свечу и исчезла.
Я остался один, в темноте, разъяренный, ища спички и не находя их. Отыскав их наконец и почти обезумев, я вышел в коридор с подсвечником в руке.
Что мне было делать? Я не рассуждал больше; я шел с тем, чтобы найти Анриетту; я ее желал. И, не думая ни о чем, я сделал несколько шагов. Но вдруг меня осенила мысль: «А если я попаду к дяде? Что мне ему сказать?» Я остановился; голова была пуста, сердце сильно билось. Через несколько секунд я нашел ответ: «Черт возьми! Да скажу, что искал комнату Риве, чтобы поговорить с ним о неотложном деле».
И я стал осматривать двери, стараясь угадать, какая из них ведет к ней. Но никаких признаков, которые бы могли помочь мне, не находил. Наугад я повернул ручку одной из дверей. Открыл, вошел… Анриетта, сидя на постели, растерянно смотрела на меня.
Тогда я тихонько запер дверь на задвижку и, подойдя к ней на цыпочках, сказал:
– Я забыл попросить вас, мадемуазель, дать мне что-нибудь почитать.
Она отбивалась, но вскоре я открыл книгу, которую искал. Не скажу ее заглавия. То был поистине самый чудный роман и самая божественная поэма.
Едва я перевернул первую страницу, она предоставила мне читать сколько угодно; я перелистал столько глав, что наши свечи совсем догорели.
Когда, поблагодарив ее, я возвращался в свою комнату, крадучись волчьим шагом, меня остановила чья-то сильная рука, и голос – то был голос Риве – прошептал у меня над ухом:
– Так ты все еще не уладил дела этой свиньи Морена?
