Она закрыла глаза. Хотелось застонать тихонько. Прошло два года, а жизнь еще не утряслась. За два года она успела износить несколько черных платьев, нигде не бывала, кроме соседнего кинематографа и чаепитий у знакомых. Вокруг были малоинтересные люди, хотелось иногда счастья, ведь приближалось тридцать лет, но ничего не было. А вот теперь она ехала на бал в хрустящей вокруг ног тафте, и было что-то грешное в этом шумном платье, широком, наполненном пустотой, точно оно не скрывало, а подчеркивало ее наготу. Ольга не обманывала себя: она ехала с удовольствием, в ожидании и предчувствии новых встреч, того необыкновенного, чего ждет всякая женщина от бала и музыки. Ею овладело знакомое с гимназических лет чувство бальной тревоги. Ее щеки запылали, когда ей на голые плечи повеял особенный бальный воздух, его теплота, смешанная с запахом пудры.
В вестибюлях отеля, в котором эмиграция обычно устраивает свои балы, стояли кадки с лавровыми деревьями, господа во фраках священнодействовали за столом, продавая входные билеты. По лестнице спускались и поднимались, придерживая длинные платья, молодые и старые женщины, мелькали голые спины, пластроны смокингов и фалды фраков. Из нижней залы уже доносилась негритянская музыка. Сердце Ольги забилось учащенно. Это волнение мешало ей заметить, что, собственно говоря, некоторые смокинги уже потерлись и не модного уже покроя, что у многих людей грустные и усталые глаза.
Сергей Ксенофонтович приступил к хлопотам о столике. Столик был найден, отбит, можно сказать, завоеван не без небольшого столкновения с толстым господином в старомодной и неуместной в данном случае визитке. На эстраде малолетние балерины из студии знаменитой танцовщицы, в ангельских хитончиках и в веночках из крошечных разноцветных розочек, обреченные на хореографические мучения честолюбием энергичных матерей, топали ножками и поднимали с бледной улыбкой тоненькие детские руки. Дамы уселись за столик, оглядели соседей. Над Сергеем Ксенофонтовичем склонилась розовая лысина лакея, и тот, вскинув в воздухе монокль, нахмурился над картой вин и яств.
Малолетних балерин сменила очень полная певица, заставившая мощным голосом умолкнуть разговоры. Потом начались танцы, и в верхней зале заметались в девическом беспокойстве продавщицы лотерейных билетов, а на столиках меховщиков и биржевиков появились ведра с бутылками шампанского во льду.
Ольга Константиновна была очень мила в своем синем тафтяном платье, чуть откинувшаяся назад в тонкой талии, с большим вырезом на спине, подчеркивавшем прелестную худобу. Тогда, шесть лет тому назад, ей было тридцать лет. Танцевала она мало, только с Сергеем Ксенофонтовичем и с Митей. Юноша, впрочем, больше интересовался буфетом.
Отправившись на поиски знакомых, которые могли оказаться на балу, Ольга Константиновна решила спуститься в нижний зал. В дверях, где по русскому обычаю столпилась публика, ей пришлось остановиться. Немного в стороне, у буфетного стола, стояли с рюмками в руках два господина, подобревшие по такому случаю, растроганные своей добротой и благожелательством, и смотрели друг на друга.
– Ну-с, так за что же мы выпьем?
– Да, надо за что-нибудь выпить.
Но в голову ничего не приходило.
– Ну, так за ваше здоровье!
– Дай Бог, чтобы…
Старик с розоватым лицом и белоснежной бородой, очевидно, попавший на этот бал по какой-нибудь общественной обязанности, поблескивая золотыми очками, разговаривал с другим человеком, который стоял к Ольге спиной. Судя по фигуре, собеседник был молод.
– Кто же руководил раскопками? – спросил старик.
Молодой назвал какую-то английскую фамилию.
– Таковы и результаты. Любительская работа.
– Все-таки они открыли в Сирии двадцать семь погребений. В глиняных сосудах. Наподобие гигантских орехов из двух створок. Утробная поза.
– Обычный способ. А как ориентированы погребения?
Ольгу Константиновну поразил этот разговор на балу, под негритянскую музыку, среди полуобнаженных женщин и бокалов с вином, о погребении в утробной позе. Ей захотелось посмотреть на лицо молодого. Где-то там, в другом мире, существует жизнь, о которой она только тогда начала догадываться. Ей представились скелеты, лежащие в утробной позе в глиняных сосудах, сирийское солнце, осторожный стук лопат. Молодой человек повернул голову в ее сторону, заметил ее, и их взгляды встретились. Она не могла сказать, был ли он красив или нет, хотя в эту минуту ее наполнила неожиданно теплая волна радости. Это чувство продолжалось всего одно мгновение, но спускаясь по лестнице, она еще переживала мимолетную немую встречу. Было приятно вспоминать этот явно восторженный взгляд, по крайней мере, оценивший ее. Она это чувствовала.
Потом, вернувшись к своим, она искала молодого человека глазами в толпе, но не находила. К столику подошли Семеновский и Анна Мироновна, большеносая, веселая, добрая. Семеновский, в узеньких старомодных брюках, с вылезающими из рукавов худыми руками, кинулся к Светлане.
– Божественная! Позвольте поцеловать эти исколотые иголкой пальчики! Гордость трудовой эмиграции!
Он тоже считался поклонником Светланы.
– Я же с поручением. Американец хочет познакомиться.
– Со мной? Какой американец? – оживилась Светлана.
– И с вами, конечно. Разрешите привести?
– Да скажите толком, какой американец? Откуда он взялся?
– Останетесь довольны. Пресимпатичный господин. Родился в России. Я сейчас его доставлю.
– Ну, какой я американец, – говорил Робертсон, – родился в России, кончил русскую гимназию, только случайно сохранил американское гражданство. Теперь, это, конечно, пригодилось.
– А вид у вас американский, – кокетничала с ним Светлана.
Плотный, светлоглазый, выбритый до блеска, с крепкими зубами и непоколебимым здоровьем пятидесятилетнего мужчины, Робертсон улыбался.
– Мой отец занимался в Ростове экспортом пшеницы. Там мы и жили до революции.
– По-русски вы говорите очень хорошо, – похвалил Сергей Ксенофонтович.
– Еще бы! Лучше, во всяком случае, чем по-английски. Русский акцент все-таки остался.
– Вы теперь в Париже живете?
– Нет, приехал по делам. Я занимаюсь археологией. Копаюсь на раскопках в Сирии.
– Как интересно! – склонилась почти к коленям Светлана.
– Да, я люблю это дело. Между прочим, мой секретарь – русский. Он мне помогает. Очень милый молодой человек.
– А… – начала Ольга Константиновна и умолкла.
– Виноват? – обернулся к ней Робертсон.
– Нет, ничего… – смутилась она.
– Я думаю, что это замечательно – находить в земле всякие мумии и гробницы, – изгибалась Светлана.
Она явно хотела нравиться американцу. Сергей Ксенофонтович ревновал, но ревность скрывал под маской равнодушия. Ничего не замечая, Светлана продолжала изливать на Робертсона голубые потоки своих, действительно, красивых глаз. Но странно, американец чаще смотрел не на нее, а на Ольгу Константиновну. Очевидно, желание познакомиться с нею и привело его к их скромному столу. Видимо, ради нее он с тактом деликатного человека заказал шампанское. Первое, кого он пригласил танцевать, была тоже Ольга Константиновна. Несмотря на свои пятьдесят лет, танцевал он безупречно.
Светлана поняла его поведение и переменила тактику.
– Будешь дурой, – страстно шептала она подруге, – если не подцепишь такого. Не видишь, что ли, что он в тебя втюрился. Везет же дуре!
– Да ты с ума сошла! – отбивалась Ольга Константиновна.
– Ничего не сошла. У американцев это всегда так. Сколько раз читала.
– Глупости.
Но Ольге Константиновне было приятно, что их столик привлекал внимание соседей. Подошли пестрой толпой цыгане и предложили богатому иностранцу спеть «Чарочку». Он галантно показал рукой на Ольгу Константиновну. Цыгане запели. Старый седоусый цыган держал перед ней на гитаре бокал с шампанским.
– Я не могу! Я так много пила сегодня!
Но Робертсон весело смеялся. Цыгане пели:
Пей до дна! Пей до дна!..
Запрокинув голову, она выпила бокал до последней капли. Робертсон, вынув из кармана брюк две стофранковые бумажки, совал их в круглое отверстие гитары.
– О, как трудно… – рассмеялась и Ольга Константиновна.
– Ничего. Хотите танцевать?
– Я упаду.
– Со мной не упадете, – сказал он и с особенной нежностью обнял ее за талию.
Музыка теперь казалась необыкновенно приятной, ритмичной. Как в тумане Ольга слушала то, что говорил ей Робертсон. Он говорил чудовищные вещи, а между тем не допил даже своего стакана. Нет, конечно, он не был пьян. Такого убедительного голоса не бывает у пьяных. Но почему он говорил такое? Что ему надо?
– Семеновский рассказал мне про вас все. Я вас знаю, как будто мы десять лет знакомы. Не удивляйтесь моим словам. Конечно, я русский человек, но уже привык жить по-американски. Такой век, иначе нельзя. Бог знает, что будет завтра? Так вот…
