— Всё, всё, — говорила Нина Ивановна, и счастливо терлась лицом о его волосы, и вдыхала его запах.
Тогда он съездит на пару дней в Клин и вернется сюда. Ему нравится тут, и Наташка нравится. Нужно ей книжек купить и портфель тоже, ведь в школу пора идти. И он устал, тепла хочет, ее хочет, уюта всякого. Вот только к матери на два дня…
— Конечно, только два дня, я и сама не смогу больше, — отвечала Нина Ивановна и всё вдыхала его запах.
— И до сих пор нет моего Ивана, — говорит Нина Ивановна, усмехаясь виновато и вздыхая. Ей еще немного лет, может, тридцать пять, может, и того меньше, и она очень красива. — Наверное, через полгода, — говорит она, — я письмо получила от его дружков. Что пошел он с братом на охоту (оба были выпивши) и брат его нечаянно застрелил. Может, так оно и было, кто знает.
-Поедемте в Ивановку, — говорит Нина Ивановна. — Деревня так себе, горелово-неелово, но осень там необыкновенна! Поедем, ну, — говорит она, обращаясь теперь к Жене. Они не виделись пятнадцать лет, и оба странно молчаливы. Словно бы прислушиваются друг к другу. Они переглядываются быстро, Женя улыбается одними губами, и Нина Ивановна виновато и добро заморгает вдруг, и всё. — Поедем, — говорит Нина Ивановна. — Переночуем, побродим в воскресенье — и домой. У меня от смены двое суток.
Мы садимся в электричку, в Москве переходим на другой вокзал и снова садимся на электричку. Потом от станции идем по шоссе да синим леском, в котором тропинок больше, чем деревьев, и выходим на проселок.
Он сладок по-осеннему, этот пустынный сейчас проселок, и мы молча шагаем с Тоней. Наташка далеко впереди. Нина Ивановна и Женя далеко сзади. А пересохшая пыль, которую мы взбиваем, легка и золотиста, она пахнет перестоялым летом и чужими ногами и хлебом.
Потом нас догоняет Нина Ивановна и произносит:
— Как легко. Вы посмотрите, Женя, как тихо, ведь у нас, крученых-верченых на работе, голова начинает болеть от такой сразу тишины.
Она срывает оставшийся колос, выбирает зернышки и смотрит на Женю. Наверное, они поговорили, так, немного, самую малость, и оттого оба гораздо спокойнее.
Вечером мы играем в игру с рисунками. Кто-нибудь из нее придумывает десять отвлеченных слов, как, например, «любовь», «война», «ненависть», и через короткие паузы произносит их, и все остальные пытаются быстро нарисовать это понятие, как кому это представляется. Потом мы переворачиваем рисунки, чтобы отвлечься от них, и минут десять болтаем о разных разностях. Потом мы снова смотрим на рисунки и пытаемся вспомнить те слова, которые мы изобразили.
Всегда получается смешно. Наташка изобразила любовь в виде губ, протянутых друг к другу, а написала «поцелуй». У Нины Ивановны изображены двери метро, и она никак не может вспомнить, что же это обозначает.
— Мама, тут должен быть «ужас», — говорит Наташка.
— Ах, правильно! — восклицает Нина Ивановна. Я вчера опаздывала на работу, бежала, а у меня перед носом закрылась дверь, и я подумала: какой ужас!
Слово же «любовь» Нина Ивановна изобразила в виде маленького домика, у которого из трубы идет дым.
— Почему дом — это любовь? — спрашивает Наташка.
— Я не знаю, — растерянно говорит Нина Ивановна и смотрит на Женю. И Женя смотрит на Нину Ивановну.
— Фу, какая чепуха, говорит Наташка. Вот у Тоньки все правильно, сердце пробито стрелой… А почему дом?
Мы укладываемся спать. Ночью я просыпаюсь от какого-то странного звука. Как будто кто-то мычит или захлебывается. Я поднимаю голову и слышу торопливые всхлипы и голос Жени:
— Чтоб он провалился, этот несправедливый мир! Ведь моя жена, ну, что ей не хватает, разве птичьего молока, а ведь сука, сука последняя и дрянь!.. Она же не знает слова «работа», а ты… Ты бедствуешь, ты такая хорошая, честная и всё терпишь и терпишь!
Я закрываю глаза, и мне становится нехорошо. Страшновато как-то, когда мужчины вот так плачут. Нина Ивановна успокаивала его, а он всё говорил:
— Надо решать. Надо решать это. Ведь всё сейчас возможно. Наташка меня любит, и я ее… Ведь мы с тобой еще молодые, мы можем создать свой дом!
— Да, да, — отвечает Нина Ивановна. — Я тебя долго ждала. Я почему-то верила, что ты приедешь.
— Я поеду и решу это за месяц. Если она не даст развод…
— Ты не исчезай, — говорит Нина Ивановна. — Ты только совсем не исчезай…
А я засыпаю. Утром опять все смеются, и Нина Ивановна смеется, вынимая солому из волос, и Тонька смеется, и Женя тоже.
— Вы ничего не слышали, а ночью была гроза, — говорит Женя.
— Я никогда ничего не слышу, — кричит Наташка, словно все кругом глухие. — Однажды мы с Тонькой заснули, и маме пришлось выставлять окна. А мы тогда не проснулись.
Мы снова ходим по лесу, обламываем рябиновые ветки с тяжелыми яркими гроздьями, находим два гнилых гриба, смотрим на голубое бледноватое небо с негорячим солнцем посередине и уезжаем домой.
— Мама, расскажи смешную сказку, — просит Наташка.
Когда Нине Ивановне хорошо, она любит рассказывать сказку, одну-единственную, которую она знает. Женя уехал в Москву отметить командировку. Дома всё спокойно и устало. И беспорядочно. Словно только что прошла над головой буря.
— Расскажи, мама, — говорит Наташка.
— Ну, слушай: «Где ты был, Бремби-Беремби?» — «Не знаю», — отвечает Бремби-Беремби. «А куда ты идешь, Бремби-Беремби?» — «На кладбище», — отвечает Бремби-Беремби. «Но ведь ты еще живой, Бремби-Беремби». А он совсем забыл, что он живой…
— Ой, умора! Он забыл, что он живой, разве так бывает? — хохочет Наташка, а потом замолкает и слушает.
Кто-то топает на веранде, потом дверь распахивается, и в комнату без стука входят два летчика. Петр Сергеевич, маленький, лысоватый и веселый, а с ним дружок. Они ставят на стол коньяк, кладут на пол сетку с арбузами, и Петр Сергеевич говорит:
— Насилу вырвался. У нас рейсы в Москву совсем прекратились.
В доме начинается суматоха. Петр Сергеевич снимает китель и располагается по-домашнему. Потом он берет ведро и идет за водой. Нина Ивановна готовит на веранде закуску и говорит:
— Ну вот, то ни одного, а то все. Тонька, ты спроси их потихоньку, завтра не собираются уезжать?
— Завтра Женя приедет.
Нина Ивановна отворачивается, нарезая лук, и говорит вздыхая:
— Бедный Женечка, ему так не везет. Придется их знакомить. А мне так его огорчать не хотелось. Ему всегда, ну всегда не везло.
Но Петр Сергеевич утром уезжает. Он бреется и покрикивает на Наташку, которая криво держит зеркало. Нина Ивановна провожает их до станции, вялая от усталости и немного пьяная. Потом приезжает и собирается в дорогу Женя, и Нина Ивановна снова провожает.
Женя целует Наташку, мне и Тоне подает руку, а с Ниной Ивановной прощаются целый час. И опять о чем-то договариваются, хотя всё у них понятно.
А потом бутылки складываются на веранде, их сдадут, когда в доме не будет денег; окурки, кости, корки выносятся на помойку, и наступает тишина. И власть в свои руки берут уличные коты, но шум, который они производят своим появлением, почему-то приятен.
Нина Ивановна стоит на крыльце и зовет:
— Васька, Васька… Кыс-кыс-кыс!
У них давно никого нет, но скоро кто-нибудь нагрянет. И уедет опять, это ясно и до того, как он приехал. Только Женька не звонит, а прошло полгода.
— Кыса, кыса! — зовет Нина Ивановна и говорит: — Ах, жалко, такие кости пропадают, а Васька сбежал…
Она идет в дом и захлопывает дверь. Но не запирает ее. Здесь, как и прежде, дверей никогда не запирают.
