Франческо Ченчи должен был сказать себе: «Каким необыкновенным поступком я, римлянин, родившийся в Риме в 1527 году, в то самое время, когда лютеранские солдаты коннетабля Бурбона в течение шести месяцев безнаказанно оскверняли самым ужасным образом наши святыни, — каким поступком мог бы я проявить свое мужество, бросая в то же время вызов общественному мнению и испытывая при этом глубочайшее удовлетворение? Чем мог бы я удивить моих глупцов-современников? Каким образом мог бы я доставить себе острое удовольствие быть отличным от всей этой черни?»
Римлянину, а тем более римлянину средневековья, не могла прийти мысль ограничиться одними словами. Нет другой страны, в которой смелые слова так мало ценились бы, как в Италии.
Человека, который мог рассуждать вышеуказанным образом, звали Франческо Ченчи; он был убит на глазах своей дочери и жены 15 сентября 1598 года.
В этом Дон Жуане нет ничего для нас приятного, его характер не смягчен и не ослаблен, как у мольеровского Дон Жуана, желанием быть прежде всего человеком хорошего общества. Он думал о других людях только для того, чтобы показать свое превосходство над ними, воспользоваться ими в своих целях или ненавидеть их. Этот Дон Жуан не знает радостей, рождаемых сочувствием, сладкими грезами или иллюзиями нежного сердца. Ему нужны прежде всего наслаждения, имеющие характер триумфов, которые всякий может видеть и никто не может отрицать; ему нужен список, который дерзкий Лепорелло разворачивает перед глазами печальной Эльвиры.
Римский Дон Жуан не был настолько неловок, чтобы дать ключ к пониманию своего характера и, подобно мольеровскому Дон Жуану, поверять свои тайны слуге. Он обходился без поверенных и говорил только то, что было необходимо для выполнения его намерений. В нем никто не заметил бы признаков искренней нежности или очаровательной веселости, которые заставляют многое прощать Дон Жуану Моцарта; одним словом, портрет, который я собираюсь вам нарисовать, ужасен.
Если бы мне предоставили выбор, я никогда не стал бы описывать этот характер и ограничился бы только его изучением, потому что он скорее вызывает отвращение, чем любопытство. Но должен признаться, что меня просили об этом мои товарищи по путешествию, которым я не мог ни в чем отказать. В 1823 году я имел счастье путешествовать по Италии в обществе очаровательных людей, которых я никогда не забуду; я был, так же как и они, восхищен портретом Беатриче Ченчи, который можно видеть в Риме, во дворце Барберини.
Картинная галерея этого дворца состоит сейчас всего из семи или восьми картин, но четыре из них — шедевры. Это прежде всего портрет знаменитой Форнарины, возлюбленной Рафаэля, написанный им самим. Портрет этот, в подлинности которого не может быть никакого сомнения, ибо существуют копии, сделанные с него в ту же эпоху, сильно отличается от портрета флорентийской галереи, с которого сделал гравюру Морген. Флорентийский портрет вовсе не написан Рафаэлем. Надеюсь, читатель простит мне ради великого имени это маленькое отступление.
Второй знаменитый портрет галереи Барберини принадлежит кисти Гвидо. Это портрет Беатриче Ченчи, с которого сделано множество плохих гравюр[11]. Великий художник прикрыл шею Беатриче куском материи и надел ей на голову тюрбан; он побоялся показать правду во всем ее ужасе, нарисовав в точности костюм, в котором Беатриче пошла на казнь, и изобразив разметавшиеся волосы шестнадцатилетней девушки, охваченной отчаянием. Лицо ее нежно и прекрасно, взгляд больших глаз исполнен кротости; в них — удивленное выражение человека, застигнутого в момент, когда он горько плачет. У нее прекрасные белокурые волосы. В чертах нет ни тени римской надменности или сознания собственного величия, которое зачастую сквозит в уверенном взгляде дочери Тибра, di una figlia del Tevere, как они сами с гордостью называют себя. К сожалению, полутона этого портрета приобрели красно-кирпичный оттенок за двести тридцать восемь лет, отделяющих нас от катастрофы, рассказ о которой будет приведен ниже.
Третья картина галереи Барберини — это портрет Лукреции Петрони, мачехи Беатриче, казненной вместе с нею. Это тип римской матроны, во всей ее горделивой и величественной красоте[12]. У нее крупные черты лица, кожа ослепительной белизны, черные, резко очерченные брови. Взгляд властный и вместе с тем исполненный страсти. Лицо Лукреции составляет полный контраст с нежным, скромным, почти немецким по типу лицом ее падчерицы.
Четвертый портрет, блещущий правдивостью и яркостью красок, является шедевром Тициана; это греческая рабыня, любовница знаменитого дожа Барбариго.
Почти все иностранцы, прибывающие в Рим, прежде всего устремляются в галерею Барберини; их, в особенности женщин, привлекают портреты Беатриче Ченчи и ее мачехи. Я, как и все, отдал дань любопытству; затем по примеру других я постарался получить доступ к документам, касающимся этого знаменитого процесса. Если вы ознакомитесь с ними, то вас очень удивит, что в этих документах, написанных по-латыни, за исключением ответов подсудимых, почти нет изложения фактов. Объясняется это тем, что в Риме в 1599 году факты эти были всем известны. Уплатив некоторую сумму денег, я получил разрешение переписать рассказ одного современника; у меня мелькнула мысль, что его можно перевести и что он не оскорбит ничьей скромности; во всяком случае, этот перевод можно было бы прочесть вслух в присутствии дам в 1823 году. Само собой понятно, что переводчик отступает от оригинала, когда считает невозможным следовать ему, из боязни, что отвращение у читателя может взять верх над любопытством.
Печальная роль истинного Дон Жуана (который не стремится подражать какому-нибудь идеалу и интересуется мнением общества лишь постольку, поскольку может его оскорбить) вырисовывается здесь во всем своем отталкивающем безобразии. Его преступления вынудили двух несчастных женщин обратиться к помощи убийц, прикончивших его у них на глазах. Из этих женщин одна была его супругой, другая — дочерью. Пусть читатель судит сам, виновны ли они. Современники считали, что их не следовало казнить.
Я убежден, что трагедия Галеотто Манфреди[13], убитого своей женой (сюжет, обработанный великим поэтом Монти), и многие другие семейные трагедии XV века, менее известные, о которых глухо упоминается в хрониках отдельных итальянских городов, закончились сценой, подобной той, какая разыгралась в замке Петрелла. Вот перевод этого рассказа, оставленного нам современником. Он написан 14 сентября 1599 года на том итальянском языке, каким говорят в Риме.
ПРАВДИВАЯ ИСТОРИЯ
смерти Джакомо и Беатриче Ченчи и их матери Лукреции Петрони Ченчи, казненных за убийство отца и мужа в субботу 11 сентября 1599 года, во время правления святейшего папы Климента VIII Альдобрандини.Мерзостная жизнь, которую всегда вел Франческо Ченчи, уроженец Рима, один из наших наиболее богатых граждан, привела его к гибели. Он был виновником преждевременной смерти своих сыновей, юношей, полных сил и мужества, и дочери Беатриче, которая, несмотря на то, что пошла на казнь, едва достигши шестнадцатилетнего возраста (это произошло четыре дня тому назад), считалась самой красивой женщиной во владениях папы и даже во всей Италии. Ходят слухи, что синьор Гвидо Рени, один из учеников знаменитой Болонской школы, намеревался написать портрет несчастной Беатриче в пятницу, то есть накануне дня казни. Если великий художник выполнил свою задачу столь же успешно, как и тогда, когда он писал другие картины в нашем городе, то потомство будет иметь представление о красоте этой прелестной девушки. Для того, чтобы оно могло также сохранить память о ее беспримерных несчастиях и об удивительной силе, которую эта поистине римская душа проявила, борясь с ними, я решил описать все, что узнал о поступке, приведшем ее к смерти, и то, чему я сам был свидетелем в день ее мученической кончины.
Лица, сообщавшие мне эти сведения, благодаря своему положению знали все мельчайшие подробности, неизвестные широкой публике, хотя вот уже шесть недель, как в Риме только и говорят, что о процессе Ченчи. Я буду писать свободно, так как уверен, что мне удастся спрятать свои записки в надежное хранилище, откуда они будут извлечены только после моей смерти. Меня огорчает лишь то, что я должен признать виновной (этого требует истина) бедную Беатриче Ченчи, которую все знавшие ее любили и чтили настолько же, насколько ненавидели и презирали ее отвратительного отца.
Никто не может отрицать, что человека этого небо наделило удивительной проницательностью и своенравием; он был сыном монсиньора Ченчи, который при папе Пие V (Гисльери) возвысился до чина казначея (министра финансов). Святой папа, занятый, как всем известно, искоренением пагубной ереси и восстановлением своей достойной восхищения инквизиции, пренебрегал делами управления, вследствие чего монсиньор Ченчи, бывший в течение нескольких лет, до 1572 года, казначеем, мог оставить ужасному человеку, своему сыну и отцу Беатриче, ежегодный доход в сто шестьдесят тысяч пиастров (в 1837 году — примерно два с половиной миллиона франков).
