— Могу я задать вам вопрос? — спросила она вдруг.
— Сто вопросов, если вы хотите! — вскричала Грэс. Она посмотрела на угасающий огонь в печи и на смутно видневшуюся фигуру своей собеседницы, сидевшей в самом темном углу комнаты.
— Эта жалкая свеча почти не светит, — сказала Грэс с тревогой. — Она не долго прогорит. Не можем ли мы сделать эту комнату повеселее? Выйдите из вашего угла. Прикажите принести дров и свечей.
Мерси осталась сидеть в своем углу и покачала головою.
— Свечи и дрова здесь редкость, — ответила она. — Мы должны иметь терпение, если и останемся в темноте. Скажите мне, — продолжала она, чуть-чуть повысив свей тихий голос, — как это вы рискнули переезжать границу во время войны?
Голос Грэс задрожал, когда она ответила на этот вопрос. Минутная оживленность обращения Грэс вдруг оставила ее.
— У меня были побудительные причины вернуться в Англию, — сказала она.
— Одна? — удивилась Мэрси. — С вами не было никого?
Голова Грэс опустилась на грудь.
— Я оставила моего единственного покровителя — моего отца на английском кладбище в Риме, — ответила она просто. — Мать моя умерла несколько лет тому назад в Канаде.
Туманная фигура сиделки вдруг переменила свое положение на сундуке. Она вздрогнула, когда последние слое а сорвались с губ мисс Розбери.
— Вы знаете Канаду? — спросила Грэс.
— Хорошо, — прозвучал короткий ответ — дан он был неохотно, как ни был короток.
— Бывали вы близ Порта-Логана?
— Я жила в нескольких милях от Порта-Логана.
— Когда?
— Некоторое время тому назад.
С этими словами Мэрси Мерик опять отодвинулась в свой угол и переменила тему разговора.
— Ваши родственники в Англии должны очень беспокоиться о вас, — сказала она.
Грэс вздохнула.
— У меня нет родственников в Англии. Вы не можете себе представить женщину более одинокую, чем я. Когда здоровье моего отца расстроилось, мы уехали из Канады по совету доктора, надеясь на благотворное влияние итальянского климата. Его смерть оставила меня не только одинокой, но и бедной.
Она замолчала и вынула кожаный бумажник из широкого серого плаща, который дала ей сиделка.
— Все мои надежды в жизни, — продолжала она, — заключаются в этом маленьком бумажнике. Это единственное сокровище удалось мне скрыть, когда отняли у меня другие вещи.
Мерси едва могла рассмотреть бумажник, когда Грэс показывала его в сгущающейся темноте комнаты.
— У вас тут деньги? — спросила она.
— Нет, только фамильные бумаги и рекомендательное письмо моего отца к одной пожилой даме в Англии — его родственнице по ее мужу, которой я никогда не видела. Дама эта согласилась принять меня компаньонкой и чтицей. Если я не вернусь в Англию вскоре, кто-нибудь другой может занять мое место.
— Разве у вас нет никаких средств на жизнь?
— Никаких. Мое воспитание было весьма поверхностное — мы вели дикую жизнь на дальнем западе. Я совершенно неспособна поступить в гувернантки. Я целиком завишу от этой незнакомой женщины, которая берет меня к себе из-за моего отца.
Она опять положила бумажник в карман плаща и закончила свой маленький рассказ так же чистосердечно, как начала его.
— Грустна моя история, не правда ли? — сказала она. Сиделка ответила ей внезапно полными горечи словами:
— Есть истории грустнее вашей. Есть тысячи жалких женщин, которые сочли бы за величайшее счастье поменяться местом с вами.
Грэс вздрогнула.
— Что может быть завидного в такой участи, как моя?
— Ваша незапятнанная репутация и ваши надежды прилично устроиться в уважаемом доме.
Грэс повернулась на стуле и с удивлением посмотрела в темный угол комнаты.
— Как странно вы говорите это! — воскликнула она.
Ответа не было. Туманная фигура на сундуке не шевелилась. Грэс встала с искренним сочувствием и придвинула свой стул к сиделке.
— Не было ли романа в вашей жизни? — спросила она. — Для чего вы принесли себя в жертву ужасным обязанностям, которые вы исполняете здесь? Вы чрезвычайно интересуете меня, дайте мне вашу руку.
Мерси отодвинулась назад и не пожала протянутую руку.
— Разве мы не друзья? — с удивлением спросила Грэс.
— Мы никогда не можем быть друзьями.
— Почему?
Сиделка осталась нема. Грэс вспомнила нерешительность, с которой она назвала свое имя, и сделала из этого новое заключение.
— Правильно ли угадаю я, — спросила она с жаром, — если я угадаю в вас переодетую знатную даму?
Мерси засмеялась про себя тихо и горько.
— Я знатная дама! — усмехнулась она презрительно. — Ради Бога будем говорить о чем-нибудь другом!
Любопытство Грэс было сильно возбуждено. Она настаивала.
— Еще раз прошу вас, — шепнула она с чувством, — будем друзьями.
С этими словами Грэс ласково положила руку на плечо Мерси. Та грубо стряхнула эту руку со своего плеча. В этом движении была такая неучтивость, которая могла оскорбить самую терпеливую женщину на свете. Грэс с негодованием подалась назад.
— Ах! — вскричала она, — Вы жестоки!
— Я добра, — ответила сиделка суровее прежнего.
— Доброта ли это отталкивать меня? Я вам рассказала свою историю.
Голос сиделки возвысился с волнением:
— Не искушайте меня говорить, — сказала она, — вы пожалеете об этом.
Грэс не захотела прислушаться к этому предостережению.
— Я оказала вам доверие, — продолжала она. — Не великодушно сначала помочь мне, а потом лишать меня вашего доверия.
— Вы так хотите? — спросила Мерси Мерик. — Ваше желание исполнится. Садитесь.
Сердце Грэс начало сильно биться в ожидании предстоящего открытия. Она придвинула свой стул ближе к сундуку, на котором сидела сиделка. Твердой рукой Мерси отодвинула стул от сундука.
— Не так близко ко мне, — сказала она сурово.
— Почему?
— Не так близко, — повторила она сурово и решительно. — Подождите, пока не услышите того, что я расскажу.
Грэс повиновалась, не сказав более ни слова. Наступило минутное молчание. Слабая вспышка света от погасающей свечи озарила Мерси, согнувшуюся на сундуке, опиравшуюся локтями о колени, закрывшую лицо руками. Через минуту комната погрузилась в темноту. Когда темнота окутала обеих женщин, сиделка начала говорить.
Глава II
СОВРЕМЕННАЯ МАГДАЛИНА
— Когда ваша мать была жива, ходили ли вы с нею ночью по улицам большого города?
С такого странного вопроса Мерси Мерик начала откровенную беседу, к которой Грэс Розбери насильно принудила ее. Грэс ответила просто:
— Я вас не понимаю.
— Я задам этот вопрос по другому, — сказала сиделка.
Прежняя жестокость и суровость в ее голосе сменилась на, видимо, присущую ему кротость и грусть, когда она произносила эти слова.
— Вы читаете газеты, как все другие люди, — продолжала она, — читали вы когда-нибудь о ваших несчастных ближних (умирающих от голода отверженниц общества), которых нужда довела до греха.
Недоумевая и удивляясь, Грэс отвечала, что она часто читала о таких вещах в газетах и книгах.
— Слышали вы о приютах, учрежденных для этих умирающих с голода грешниц?
Удивление Грэс прошло, и смутное подозрение чего-то тягостного заняло его место.
— Какие непонятные вопросы! — сказала она с тревогой. — Что вы хотите сказать?
— Отвечайте мне, — настаивала сиделка. — Слышали вы о приютах, слышали вы о женщинах?
— Да.
— Отодвиньте ваш стул немного подальше от меня.
Она помолчала. Голос ее снова стал тверже, низкие тона зазвучали в нем.
— Я принадлежала когда-то к этим женщинам, — сказала Мэрси Мэрик спокойно.
Грэс вскочила со слабым криком. Она стояла как окаменелая — неспособная произнести слово.
— Я была в приюте, — продолжал снова нежный, грустный голос другой женщины. — Я была в тюрьме. Вы все еще хотите быть моим другом? Вы вес еще настаиваете, чтобы сидеть возле меня и держать меня за руку?
Она ждала ответа, ответа не было.
— Видите, что вы ошибались, — продолжала она кротко, — когда называли меня жестокой, а я была права, когда говорила вам, что я добра.
При этих словах Грэс успокоилась и заговорила.
— Я не желаю вас оскорблять, — сказала она смущенно.
Мерси Мерик остановила ее.
— Вы не оскорбляете меня, — сказала она без малейшего неудовольствия в голосе. — Я привыкла стоять у позорного столба моей прошлой жизни. Я иногда спрашиваю себя, моя ли это вина. Я иногда задаю себе вопросы, не имело ли общество обязанностей ко мне, когда я ребенком продавала спички на улице, когда я девушкой трудилась, лишаясь чувств за шитьем от голода.
Голос ее стал слабеть, когда Мэрси произнесла эти слова, но она подождала минуту и взяла себя в руки.
— Слишком поздно распространяться теперь об этих вещах, — сказала она с безропотной покорностью, — общество может по подписке способствовать моему исправлению, но общество не может взять меня назад. Вы видите меня здесь на доверенном месте — терпеливо, смиренно старающуюся принести пользу, какую только могу. Но это не значит ничего! Здесь или в другом месте, то, что я теперь, не может изменить того, чем я была. Три года сряду я делала все, что может сделать искренне раскаивающаяся женщина. Но это не значит ничего! Как только станет известна моя прошлая история и тень ее покроет меня, самые добрые люди будут гнушаться мною.
