Заметив как-то, что она разозлилась сильнее обыкновенного, он ей сказал:
— А знаете, мамаша, что я сделал бы на вашем месте?
Она замолчала, в недоумении уставившись на него своими совиными глазами.
Проспер объяснил:
— Он у вас горячий, как печка, муженек-то ваш, и с кровати не встает. Так вот, я бы его высиживать яйца заставил.
Она остолбенела, вперившись взглядом в хитрую физиономию крестьянина, думая, что он над ней смеется.
А тот продолжал:
— Я бы ему положил по пятку яиц под мышку и с одной и с другой стороны в тот самый день, как наседка сядет на яйца. А когда цыплята вылупятся, я бы их отнес к наседке, пускай выхаживает. Вот бы развелось у вас кур, мамаша!
Старуха растерянно спросила:
— А разве это можно?
Тот отвечал:
— Можно. А почему же нельзя? Выводят же цыплят в теплой коробке — значит, и в постели можно вывести.
Она была поражена таким доводом, сразу стихла и ушла, задумавшись.
Неделей позже она принесла Туану полный фартук яиц и сказала:
— Я посадила желтуху на десяток яиц. А вот и тебе десяток. Смотри, не раздави.
Туан не понял ее и спросил:
— Чего тебе надо?
Она отвечала:
— Надо, чтобы ты цыплят высиживал, дармоед.
Сначала Туан засмеялся, но старуха настаивала; он рассердился, заупрямился и наотрез отказался подложить куриные зародыши себе под мышку.
Но разъяренная старуха объявила:
— Пока не возьмешь яйца, никакой еды не получишь. А там видно будет.
Встревоженный Туан промолчал.
Когда часы пробили двенадцать, он позвал ее:
— Эй, мамаша! Суп сварился?
Старуха отозвалась из кухни:
— Нет тебе супа, толстый лентяй.
Он подумал, что жена шутит, и подождал немного, потом стал просить, умолять, ругаться, в отчаянии ворочался то на север, то на юг, стучал кулаком в стенку, но в конце концов покорился судьбе и позволил подложить себе пяток яиц под левый бок. После этого ему дали похлебки. Когда пришли его друзья, они подумали, что ему совсем плохо, такой у него был странный и стесненный вид.
Потом начали, как всегда, играть в домино. Но дяде Туану это, видимо, не доставляло никакого удовольствия, и рукой он двигал еле-еле, с большой осторожностью.
— Рука у тебя привязана, что ли? — спросил Орлавиль.
Туан ответил:
— Да, в плече словно тяжесть какая.
Вдруг в кабачок кто-то вошел. Игроки замолчали.
Это был мэр со своим помощником. Они спросили по рюмочке коньяка и стали разговаривать о местных делах. Они говорили вполголоса. Туан хотел было приложиться ухом к стене и, сделав быстрый поворот на север, устроил себе в постели яичницу.
Он громко выругался: на крик прибежала мамаша Туан и, угадав, что случилось, сдернула с него одеяло. Сначала при виде желтой припарки, облепившей весь бок ее мужа, она остановилась в негодовании, как вкопанная, не находя слов. Потом, вся дрожа от ярости, она бросилась на паралитика и принялась колотить его по животу изо всей силы, как бьют вальком белье на пруду. Она молотила кулаками быстро-быстро, с глухим стуком, словно заяц по барабану.
Трое приятелей Туана смеялись до упаду, кашляли, чихали, охали, а толстяк осторожно защищался от наскоков жены, боясь раздавить яйца, лежавшие с другого бока.
Наконец Туан сдался. Ему пришлось высиживать яйца, отказавшись от игры в домино, от всяких движений, потому что за каждое раздавленное яйцо злая старуха морила его голодом.
Он неподвижно лежал на спине, уставившись глазами в потолок, растопырив руки, как крылья, согревая своим телом куриные зародыши в белой скорлупе.
Теперь он говорил всегда шепотом, словно боялся не то что двигаться, а даже шуметь, и все беспокоился о желтой наседке, которая в курятнике несла ту же повинность, что и он.
Он спрашивал у жены:
— Покормили желтуху с вечера?
А старуха переходила от кур к мужу и от мужа к курам, вся поглощенная мыслями о будущих цыплятах, которые высиживались и в постели и в курятнике.
Соседи, которые знали об этой истории, с любопытством заходили в кабачок и степенно справлялись о Туане. Они входили в нему на цыпочках, как к больному, и с участием спрашивали:
— Ну, как дела? Подвигается, что ли?
Туан отвечал:
— Подвигаться-то подвигается, только что-то меня все в жар бросает. И по всему телу мурашки бегают.
Но вот как-то утром старуха вошла к нему в большом волнении и объявила:
— У желтухи семь штук вывелось. Остальные три болтуны.
У Туана забилось сердце. Сколько-то окажется у него?
— А скоро это будет? — спросил он с тревогой, словно женщина, которая собирается родить.
Старуха, боясь неудачи, сердито ответила:
— Надо думать, скоро!
Они стали ждать. Собрались и приятели Туана, которые знали, что срок подходит, и тоже беспокоились.
По всей деревне только об этом и судачили, то и дело бегали справляться у соседей.
Часам к трем Туан задремал. Теперь он спал половину дня. Вдруг его разбудило непривычное щекотание под правым боком. Он протянул туда левую руку, и что-то живое, все в желтом пуху, зашевелилось у него под пальцами.
Он так взволновался, что закричал и выпустил цыпленка, а тот побежал по его груди. В кабачке было полно народу. Все бросились к двери, набились в каморку, окружили кровать Туана, словно палатку фокусника, а прибежавшая старуха осторожно высвободила птенца, который запутался в бороде ее мужа.
Все молчали. День был жаркий, апрельский. В открытое окно было слышно, как желтая наседка клохтаньем сзывала своих новорожденных цыплят.
Туан, весь потный от волнения, тревоги и ожидания, прошептал:
— У меня еще один вот сейчас вывелся, под левым боком.
Жена засунула в постель длинную костлявую руку и вытащила второго цыпленка с ловкостью и осторожностью повивальной бабки.
Соседям захотелось поглядеть на него. Цыпленка передавали из рук в руки, разглядывали его, словно какое-то чудо.
В следующие двадцать минут не вывелось ни одного цыпленка, зато потом сразу вылупилось четыре.
Зрители зашумели. А Туан улыбался, радуясь такой удаче, и начинал гордиться своим необыкновенным отцовством. Ну еще бы, такие, как он, конечно, редкость! Вот уж, правда, выдумщик!
Он объявил:
— Шестеро! Вот так крестины, ей-богу!
Зрители громко расхохотались. В кабачок набились новые посетители. Остальные дожидались своей очереди перед дверьми. Все спрашивали друг у друга:
— Сколько там у него?
— Шесть штук.
Старуха отнесла наседке это новое прибавление семейства, и та отчаянно клохтала, взъерошив перья и растопырив крылья, чтобы укрыть всех своих цыплят.
— Еще один! — закричал Туан.
Однако он ошибся: их оказалось трое! Вот это было торжество! Самый последний вылупился из скорлупы в семь часов вечера. Все яйца оказались хорошие! И Туан, с ума сходя от радости, торжествующе целовал в спинку слабенького птенчика, чуть не задушив его своими губами. Охваченный материнской нежностью к крохотному существу, которому дал жизнь, он хотел было оставить этого цыпленка до завтра у себя в кровати, но старуха и этого отнесла к наседке, не слушая никаких просьб своего мужа.
Восхищенные зрители стали расходиться, обсуждая это событие; один только Орлавиль задержался и, оставшись последним, заметил:
— Послушай-ка, дядя Туан, ты меня первого должен угостить жареными цыплятами.
При мысли о жареном лицо Туана просияло, и толстяк ответил:
— Ну, само собой, угощу, зятек!
Напечатано в "Жиль Блас" 6 января 1885 г. под псевдонимом Мофриньёз.
Турневан (Tournevent) (франц.) — дословно «поворот ветра».
