— Понял.
Котельников дал отбой.
Минут через двадцать в его кабинет вошел мальчик лет тринадцати в синей школьной форме.
— Так быстро! — засмеялся Котельников, вставая. Мальчик остановился посередине кабинета и посмотрел на Котельникова.
— Виктор Иваныч, — протянул ему руку Котельников. Мальчик молча смотрел ему в глаза.
— Значит… — кашлянул Котельников, отводя глаза и убирая руки за спину, — вот. Садись за мой стол. Читай. А я… пойду пообедаю.
Он вышел.
Мальчик сел за стол, развязал тесемки папки, открыл:
Свеклушин выбрался из переполненного автобуса, поправил шарф и быстро зашагал по тротуару.
Мокрый асфальт был облеплен опавшими листьями, ветер дул в спину, шевелил оголившиеся ветки тополей. Свеклушин поднял воротник куртки, перешел в аллею. Она быстро кончилась, уперлась в дом. Свеклушин пересек улицу, направляясь к газетному киоску, но вдруг его шлепнули по плечу:
— Здорово, чувак!
Он обернулся. Перед ним стоял Трофименко.
— Ёоооо-моё….. — брови Свеклушина поползли вверх, — Серега?!
— Он самый! — сияющий Трофименко протянул руку.
— Слушай, слушай, да как же ты… откуда?! — Свеклушин тряс его кисть.
— Оттуда! Оттуда. Сашок!
— Но, постой, чего же ты… ёпт… чего ж не позвонил? Не заезжал?
— А я только приехал. С вокзала. Вещи в камере хранения.
— Постой… ты в командировку, или так?
— Вообще-то просто так, но в сущности — по делу. Меняться хочу.
— Ёпт! Ну, деятель! Потолстел ты… разъелся, что ли?
— У нас разъешься…
— Но, ты постой, а как же, а Нина?
— Что, Нина? Нина — все путем. Живем, работаем. Детей растим. Сашке два, Тимке уже восьмой.
— Тимке? Восемь? Ё..моеё! Восемь! Я ж его недавно на руках таскал!
— Теперь не потаскаешь. Пухлый стал. Жиртресина.
— Ну… слушай, Серега, ну ты погоди, расскажи как там у вас, как Пал Егорыч, как Сенька?
— Да все в порядке. Пал Егорыч все там же. Тянет.
— Главным инженером?
— Ага. Семен запил что-то. Взыскание у него. С женой чуть не разошелся.
— Ёпт! Чего эт он?
— Сам не знаю. Вроде и не пил никогда особо. Так, как все…
— Дааа… надо же. Талантливый парень такой… Слушай, ну, давай сядем, что ли, чего стоим как мудаки… иди сюда…
Они перешли улицу и сели на лавочку у входа в аллею. Свеклушин смотрел на Трофименко, качал головой:
— Дааа… надо же. Встретились. Но ты, вообще-то, гусь тот еще. Не звонишь, не пишешь…
— Саш, это не от меня зависит. Я ж по полгода в командировках. Мотаюсь, как черт.
— Все равно. Пару строчек написал бы. Жив, здоров, привет родителям.
— Да я писал.
— Когда писал-то?
— Да писал… что ты прямо… писал.
— Ну и жопа ты все-таки! — Свеклушин рассмеялся, хлопнул Трофименко по плечу. — Писал!
Трофименко вытащил папиросы:
— Будешь?
— Не. Не хочу.
— Ну, а у тебя как? Свеклушин вздохнул:
— Все по старому. Верка авиационный кончает.
— Заочный?
— Ага. Сережа в седьмой пошел.
— Как учится?
— Так себе. Чего-то никак за ум не возьмется. Побренчать, маг послушать.
— Ясно. Ну а на работе как? Как с Сидоровым?
— Хреново.
— Давит?
— Ага. Я уходить хочу от них. Надоело.
— А куда?
— В техникум. Преподавателем.
— Технологию?
— Ага.
— Ну, что ж, тоже интересно, — Трофименко курил, перехватив папироску возле самой головки.
— А главное рядом. В Черемушках.
— Ну так сам бог велит. Уходи, конечно.
Свеклушин положил портфель на колени, улыбаясь, вздохнул:
— Да, Серега, Серега. Морщины вон у тебя. Надо же.
— Ну и чего странного? Нормально.
— Чего ж нормального? Мастер спорта по самбо, тридцать пять лет.
— Да у тебя тоже, кстати, морщин хватает. Так что не расстраивайся шибко на мой счет. Береги нервные клетки.
Засмеялись. Свеклушин шлепнул Трофименко по коленке:
— Вот что, деятель. Давай мотай на вокзал, забирай свой угол и дуй к нам. Живо. А я щас Верке звякну, чтоб сварганила что-нибудь. Она поди дома уже. Давай, быстро.
Он встал, но вдруг вспомнил:
—Только вот погоди-ка. Норму сжую щас, чтоб домой не тащить. Хорошо, что вспомнил.
Он сел, раскрыл портфель. Трофименко курил, стряхивая пепел на асфальт.
— Где она… ага вот.
Свеклушин вытащил упакованную в целлофан норму.
— Ух ты, — Трофименко потянулся к аккуратному пакетику. — Смотри, какие у вас… А у нас просто в бумажных упаковках таких. И бумага грубая. И надпись такая оттиснутая плохо, криво. Синяя такая. А у вас смотри-ка, во как аккуратненько. Шрифт такой красивый…
— Столица, чего ж ты хочешь, — Свеклушин разорвал пакет, вытряхнул норму на ладонь, отщипнул кусок и сунул в рот. Трофименко потрогал норму:
— И свежая… во, мягкая какая. А у нас засохшая. Крошится вся… организаторы, бля. Не могут организовать…
— А вы написали бы куда надо, — Свеклушин жевал, периодически отщипывая.
— Написали, бля! — Трофименко швырнул папиросу, придавил ногой. — Не смеши, Саша.
— Не помогает?
— Да конечно. Всем до лампочки. А потом, говорят, почему периферия тянет слабо! Смешно. Сказка про белого бычка. Везут, везут опять пакеты эти. А там шуршит засохшая, лежалая. Норму уж могли бы наладить. Странно это все…
— Дааа… много у нас еще этой несуразицы, — Свеклушин сунул в рот последний кусочек, скомкал хрустящий пакетик, хотел было швырнуть в урну, но Трофименко остановил.
— Дай мне, не выкидывай. Жене покажу.
Он разгладил пакетик, спрятал в карман.
Встали.
Трофименко поправил фуражку, Свеклушин — шарф. Секунду разглядывали одежду друг друга. Трофименко шмыгнул носом:
— Саш… а вот если такую куртку достать? Трудно?
— Да не то чтоб очень… но это чешская. Тоже дефицит.
— Ну я переплачу там сколько надо, деньги есть, а? Как?
— Да можно попробовать. У Верки продавщиц много знакомых, — Свеклушин переложил портфель в левую руку, вздохнул. — Попробуем. А щас ты, Серег, дуй на вокзал. Забирай вещи. Адрес помнишь?
— Ну еще бы…
— Ну и чудесно. Беги. Чтоб через полчаса — у нас. Усек?
— Усек, — Трофименко улыбнулся.
— Давай. Ждем. — Свеклушин кивнул, повернулся и бодро зашагал прочь. Трофименко улыбался и смотрел ему вслед.
Радушкевич убавил огонь, шоколадная пена какао стала подниматься медленней.
Как только она доползла до края кастрюльки, он выключил газ и стал помешивать какао ложечкой.
— Пап, смотри, цирк передают! — закричала из комнаты Света. Не отвечая, Радушкевич снял кастрюльку с плиты, налил какао в чашку, сел.
— Акробаты, пап!
Он распечатал норму, вывалил в глазурованную чашку, достал из холодильника банку баклажанной икры, открыл, ложкой стал класть на подсохший брикетик нормы.
— Перелетают, пап!
Радушкевич ложкой перемешал норму с икрой, нарезал хлеба.
— Во, пап! Одновременно трое!
Он стал намазывать получившуюся массу на хлеб.
— Кувырки прямо в воздухе!
Всей массы хватило на семь бутербродов. Радушкевич помешал какао, отхлебнул, взял первый бутерброд, откусил.
— А тетя через ноги вылезла, пап!
— Да бог с ней… — еле слышно пробормотал Радушкевич, прихлебывая какао.
Стуча когтями по полу, подошел Генри, ткнулся черной мордой в колени.
Радушкевич дал ему кусок сахара.
Генри звучно разгрыз его, роняя крошки на пол, подобрал их, и, облизываясь, посмотрел на хозяина.
— О, верстка пришла, — Тумаков посмотрел через Олино плечо, отхлебнул из стакана. — Чего ж ты молчишь, нимфа?
— А ты что, торопишься? — не глядя на него, Оля сортировала полосы верстки.
— Предположим.
— Вот и не выйдет ничего. Тебе за Морозова придется вычитывать. Держи!
Она протянула ему ворох листов.
— Постой, постой, в честь чего это? — Тумаков поставил стакан, взял верстку. — Как за Морозова? А он где?
— Слинял куда-то.
— А Васнецов?
— Отпустил, конечно Они ж друзья-приятели…
— Ни фига себе, — Тумаков взял верстку, сел в кресло рядом с Олиным столом. — Ну, мороз — мороз, не морозь меня… надо же. А я думал в пять смыться.
— Теперь до шести — минимум.
— Да. Вообще, убегать, когда верстку подписываем — свинство.
— Это ты ему говори.
— Говори — не говори… одна каша…
Тумаков достал из пиджака ручку, замолчал, вчитываясь. Оля выглянула в коридор:
— Комар! Сергей Львович! Верстка пришла!
— Идууу, — разнеслось по коридору.
Комаров вбежал через минуту, протянул руку:
— Гив!
Слюня пальцы, Оля отсчитала ему:
