Тьма окутала долину. Спит деревня. Тишина.
У огня в землянке бедной мать проводит ночь без сна,
Убаюкивает сына, мучась смертною тоской,
Щечки, алые от жара, гладит трепетной рукой.
Уж давно малыш не плачет, воздух ротиком глотает.
Мать глядит, как в слабом тельце пламя жизни угасает.
Вот на мутные глазенки веки падают устало,
Сон его сковал тяжелый, и дыханье чаще стало,
Словно он бежит от смерти — но все ближе смертный холод.
Вздрогнув, слышит мать — хрипит он. Будто молнией расколот
Мрак души ее смятенной. Ужас кровь морозит в венах.
Трепеща, как крылья гаснут отблески огня на стенах…
Вот стремглав бежит в долину мать, измучена, бледна,
Сына к сердцу прижимая. И глядит на храм она
Богородицы Пречистой. Третий день она в пути:
Чтоб спасти от смерти сына, целый свет могла б пройти.
Грудь ее полна слепою, непоколебимой верой…
Не постигнуть, не измерить никакой земною мерой
Веру, что вмещает сердце, от тоски изнемогая.
«Не спасти его не может божья матерь всеблагая.
Даже если бы из камня сердце светлой Девы было,
Жалость к моему страданью и его бы растопила.
Муку всю солью в молитве я горячей и усердной,
Буду я рыдать смиренно, преклонясь пред милосердной,
И не встану я, покуда ясных глаз он не откроет,
Светлой, нежною улыбкой сердце мне не успокоит.
Не отвергнет Пресвятая просьбу правую мою:
У меня один сыночек — много ангелов в раю».
В серебре оклада Дева, излучая благодать,
Смотрит с ласковой улыбкой на измученную мать,
Обнимая Иисуса. Словно все понятно ей.
«Смилуйся над ним, лучами глаз своих его согрей!
Знаешь ты, безмерно счастье прижимать к груди ребенка
И смотреть, не отрываясь, слушать, как смеется звонко!
А как вздрагивает сердце, если он зовет тебя,
Чтоб пришла, и защитила, и спасла его, любя!
Посмотри, какой красивый! Он уснул, устав от муки.
Он умрет — и я погибну, не снесу я с ним разлуки!
Смилуйся, источник жизни, жизнь скорей ему верни,
Чтоб он шею мне ручонкой обнял, как в былые дни!
Ты, как я, ласкаешь сына и весь мир в нем обнимаешь.
Черный мрак объял мне душу, ты же видишь, ты же знаешь.
Глазки милые мутнеют. Как мне жить совсем одной?
Если ты все это видишь, смилуешься надо мной…»
Вдруг несчастная умолкла, замерли ее рыданья,
Обратила на ребенка взор, исполненный страданья.
Умер! Сына обнимая, мать стоит, окаменев,
Смотрит прямо на икону, и в глазах пылает гнев.
«Так тебя, святая Дева, я не тронула мольбой?
Я о жалости молила, преклонившись пред тобой.
Умереть ему дала ты, не вняла моим слезам.
Знать, язык тоски и боли недоступен небесам.
Нет надежды! Равнодушно с недоступной высоты
Деревянными глазами на меня смотрела ты.
Не вняла моей ты боли и не сжалилась над ней,
Так бери же эту глину, что тебя не холодней!»
И швырнула в лик спокойный сына труп, захохотав.
Со стены сорвался образ, тяжело загрохотав.
Боль в душе ее сменилась беспросветной чернотой,
В исступленье задрожала, яростью полна слепой.
«Хоть младенца обнимаешь, это ложь — не мать ты, нет!
Ложь! Пред глупою доскою я молилась столько лет!»
Отшвырнув ногой икону, — «Ложь!» — вскричала в третий раз
И опять захохотала — разум в ней навек угас.
