Воды, относительно близко подступавшие к дворцу, были всего-навсего протокой, подернутой тиной. Выезжать из нее на озерный простор в детстве составляло величайшее его счастье.
«Если найдется лодка, поеду!» И Шах шагнул в камышовые заросли, с трех сторон опоясывавшие глубокую бухточку. Нет, тут, видно, не пройдешь! Наконец ему все же удалось обнаружить заросшую стежку, в конце ее виднелась большая лодка; матушка Шаха в течение долгих лет ездила на ней в гости к Кнезебекам, жившим на другом берегу. Весла и черпак лежали в лодке, а плоское дно - чтобы не промокли ноги - было застлано толстым слоем соломы. Шах вскочил в лодку, отвязал цепь, обмотанную вокруг столба, и оттолкнулся. Показать, сколь он ловкий гребец, ему поначалу не удавалось, протока была так мелка и узка, что весла при каждом взмахе задевали камыш. Но вскоре водная поверхность сделалась шире, и он уже мог грести в полную силу. Глубокая тишина царила вокруг, день еще не пробудился, и до его слуха не доносилось ничего, кроме веяния легкого ветерка, шуршанья осоки да плеска мелких волнишек, что разбивались о прибрежный камыш. Наконец, он выехал на широкий плес. Гладкая как зеркало водная поверхность слегка зыбилась в том месте, где через озеро протекал Рейн, отчего его течение и было сразу заметно. В этот поток свернул Шах, он сложил весла на соломенную подстилку и тотчас же почувствовал, что лодка, слегка покачиваясь, движется сама собой.
Звезды бледнели, на востоке заалело небо, и он уснул.
А когда проснулся, лодка, несомая течением, была уже далеко от узкой протоки, что сворачивала к Вутенову. Он изо всех сил налег на весла, стремясь выбраться из течения и вернуться назад: усилия, которые он при этом затрачивал, радовали его.
Меж тем настал день. Над коньком вутеновского дворца стояло солнце, а на другом берегу облака пылали, отражая его, и темная лесная полоса отбрасывала тень в озерные воды. Ожило и само озеро. Лодка с торфом, торопясь использовать легкий утренний бриз, надувший ее паруса, пронеслась мимо Шаха. Его знобило. Но это было даже приятно, ибо он ясно чувствовал, что бремя, его давившее, становится легче. Может быть, он все принял слишком близко к сердцу? Что, собственно, произошло? Злоба и недоброжелательство. Кто может их избегнуть? Ведь злоба иссякает. Еще неделя, и она вовсе изживет себя. Но покуда он занимался самоутешением, иные картины возникли перед ним. Он увидел себя в карете, едущим к их высочествам представлять свою невесту - Виктуар фон Карайон. И казалось, ясно слышал, как старая принцесса шепчет, склонившись к своей дочери - красавице княгине Радзивилл: «Est-elle riche?» - «Sans doute».- «Ah, je comprends»[67].
Эти сменяющиеся картины и горестные наблюдения не оставляли его и когда он свернул в недавно столь тихую протоку, где сейчас в камышах царила подвижная и пестрая жизнь. Птицы, в них гнездившиеся, пели, крякали; два чибиса поднялись в воздух, а дикая утка, с любопытством осмотревшись вокруг, нырнула, завидев лодку. Минуту спустя Шах причалил к стежке, обмотал цепь вокруг столба и прямиком пошел наверх, к террасе, на верхней ступеньке которой сидела жена Криста, старая матушка Кристшен, поднявшаяся спозаранку, чтобы задать корм козе.
- Доброе утро,- приветствовал ее Щах.
Старуха вздрогнула, увидев, что молодой хозяин, спавший в гостиной (она из-за него не выпускала кур, чтобы они своим кудахтаньем не мешали ему спать), появился со стороны озера.
- Бог ты мой, хозяин, откуда это вы взялись?
- Мне не спалось, матушка Кристшен.
- С чего бы это? Опять, что ли, нечисть зашебаршилась?
- Вроде того. Комары и бабочки. Я забыл потушить свечи. А одно окно стояло открытым.
- Как же это вы, свечи-то не задули? Известное дело, ежели свет горит, всякие там мошки да мушки налетают. А мой-то старик и не знал ничего. Ай-ай-ай, значит, хозяин и глаз не сомкнул.
- Нет, матушка Кристшен, я в лодке поспал, да еще как крепко. А вот теперь что-то замерз. Если печь у вас уже топится, принесите мне чего-нибудь горячего. Ладно? Супу или кофе.
- Да у меня чуть не с ночи топится, хозяин; огонь - самое первое дело. Конечно, надо вам горяченького выпить, я сейчас принесу, только вот накормлю эту козу проклятущую. Ох, уж и озорница она у меня. У ней словно часы в голове, знает, пять или уже шесть пробило. А в шесть, ну уж прямо с ума сходит. Бегу я ее доить, и что, думаете, она делает? Бодает меня, и всегда вот сюда, в крестец. А за что, спрашивается? Хочет, видать, чтобы я помучилась. Пойдемте-ка в нашу горницу, хозяин, посидите там, а не то и прилягте. Старик-то мой лошадь вашу кормить пошел. Да уж ладно, через четверть часа я, хозяин, кофе подам. И еще кое-чего найдется. Херцбергских булочек у меня в буфете - ешь не хочу.
Под эту болтовню Шах вошел в «чистую комнату» стариков. Все в ней было аккуратно прибрано, все чисто, кроме воздуха, так как его наполнял острый запах смеси перца и кориандра, которую они «от моли» насыпали в уголки дивана. Шах открыл окно, закрепил его на крючок и теперь уже был в состоянии порадоваться мелочам, украшавшим «чистую комнату». Над диваном висели картинки из календаря, изображавшие два анекдотических случая из жизни великого короля. «Ты! Ты!» - было написано под одной, под другою: «Bon soir, messieurs»[68]. Вокруг этих картинок с золоченым кантом были укреплены два венка из иммортелей с черными и белыми бантами; на низенькой печке стояла ваза с травой трясункой.
Но главным украшением комнаты был домик с красной крышей, в котором прежде, по-видимому, жила белка а на цепочке подтаскивала к себе малюсенькую тележку с кормом. Сейчас домик был пуст, и тележка бездействовала.
Шах только-только разглядел все это, как ему доложили, что «там все прибрано».
И правда, когда он вошел в гостиную, столь упорно отказывавшую ему в ночном покое, его удивило, что сделали с ней за это короткое время две дружеские руки и любовь к порядку. Двери и окна стояли настежь, утреннее солнце заливало комнату ярким светом, на столе, на диванах не осталось ни пылинки. Мгновение спустя вошла жена Криста, неся кофе и корзинку с булочками, Шах не успел еще снять крышку с маленького мейсенского кофейника, как из деревни донесся колокольный звон.
- Что это значит? -.спросил Шах.- Ведь еще и семи нет.
- Ровно семь, хозяин.
- Но прежде звонили в одиннадцать. В двенадцать уже была проповедь.
- Так это прежде. Нынче все по-другому. Два воскресенья, когда народ приходит из Раденслебена, в двенадцать звонят, потому что ихний пастор служит, а в третье воскресенье приезжает старик из Руппина, тогда в восемь. А ежели старик Кривиц из Турмулка, заместо нашего старика, он по-своему велит звонить. Ровно в семь.
- А как теперь зовут пастора из Руппина?
- Как звали, так и зовут. Старым Биненгребером,
- Он еще меня конфирмовал. Добрый он человек.
- Верно, добрый. Да вот беда, у него ни единого зуба не осталось, бормочет чего-то, бормочет себе под нос, ни одна душа не понимает.
- Ну, это беда небольшая, матушка Кристшен. А люди всегда чем-то недовольны. И крестьяне в первую очередь! Схожу-ка я, поинтересуюсь, что мне скажет старый Биненгребер, мне и другим прихожанам. Скажите, у него в комнате и сейчас еще висит подкова, а на ней десятифунтовая гиря? Я всегда ее рассматривал, стоило ему отвернуться.
- Кажись, висит. Мальчуганы все на нее не налюбуются.
И она ушла, чтобы не мешать больше молодому хозяину, пообещав принести ему молитвенник.
Шах с аппетитом поел вкусных херцбергских булочек, ибо с отъезда из Берлина еще маковой росинки во рту не имел. Наконец он встал и подошел к садовой двери. Отсюда ему открылся вид на круглую площадку, обсаженную самшитом, и вдали за нею вершины парковых деревьев, потом взгляд его остановился на освещенной солнцем чете аистов, что у подножия холма прогуливались по лужайке, желто-красной от цветущих лютиков и конского щавеля.
Эта картина навела его на множество размышлений, но тут колокол прогудел в третий раз, и он спустился вниз, в деревню, чтобы, сидя на «помещичьей» скамье, послушать, что ему скажет старый Биненгребер.
Биненгребер говорил хорошо, искренне, основываясь на своем житейском опыте, а когда был пропет последний стих и церковь снова опустела, Шаху вправду захотелось пойти в ризницу, поблагодарить за добрые слова, сказанные в давно прошедшее время, и затем на своей лодке отвезти его домой. По дороге он все ему скажет, исповедуется, попросит совета. Старик уж будет знать, что ему ответить. Старики всегда мудры, если и не от мудрости, то хотя бы от старости. «Но,- перебил Шах свои размышления,- на что мне его ответ? Разве я не знаю его заранее? Разве этот ответ не живет во мне? Разве я не знаю заповедей? Недостает мне только охоты выполнять их».
Так вот беседуя с самим собой, он отказался от своего намерения и опять пошел наверх ко дворцу.
