Доктор пожал плечами:
– А что же прикажете с ним делать?
– Разумеется, – сказал г-н Бержере, – судьба этого субъекта меня мало трогает. Но я вообще против смертной казни.
– Объясните, Бержере, почему? – воскликнул архивариус Мазюр, питавший восторженные чувства к девяносто третьему году и террору и приписывавший гильотине какую-то таинственную силу и нравственную красоту. – Я стою за отмену смертной казни для уголовных преступников и за ее восстановление для политических.
Во время этой речи, исполненной гражданских чувств, вошел г-н Жорж Фремон, инспектор изящных искусств, которому г-н де Термондр назначил свидание в лавке Пайо. Они собирались вместе осмотреть «дом королевы Маргариты». Г-н Бержере с некоторым трепетом поглядел на г-на Фремона и почувствовал себя совсем ничтожным рядом с такой значительной особой. Мыслей он никогда не боялся, а перед людьми робел.
Господин де Термондр не захватил ключа от «дома королевы Маргариты». Он послал за ним Леона, а пока пригласил Жоржа Фремона в букинистический угол.
– Господин Бержере, – сказал он, – расхваливал сейчас тюрьмы старого режима.
– Вовсе нет, – возразил г-н Бержере, слегка смутившись, – вовсе нет. Это были смрадные ямы. Несчастные узники томились там в оковах. Но они жили не в одиночестве – у них были товарищи по темнице. И горожане, знатные господа и дамы, посещали их. Посещение узников считалось одним из семи подвигов милосердия. Теперь же никому и в голову не придет посещать узников. Впрочем, по тюремным правилам этой не разрешается.
– Совершенно верно, – заметил г-н де Термондр, – прежде существовал обычай посещать заключенных. В моем собрании эстампов есть гравюра Авраама Босса,[66] где изображен дворянин в шляпе с перьями и дама в парчовом платье с венецианским кружевом, пришедшие в темницу, которая кишит оборванцами в жалких лохмотьях. Этот эстамп принадлежит к серии из семи досок, имеющейся у меня в старинных оттисках. Вообще же надо остерегаться подделок, так как позднее понаделали отпечатков с изношенных досок.
– Посещение узников, – сказал г-н Жорж Фремон, – обычный сюжет христианского искусства в Италии, Фландрии и Франции. Так, его с поразительной правдивостью использовал Делла-Роббиа[67] на фризе из цветной терракоты, который великолепной полосой опоясывает госпиталь в Пистойе. Вы бывали в Пистойе, господин Бержере?
Преподавателю латыни пришлось сознаться, что он не бывал в Италии.
Господин де Термондр, стоявший у дверей, тронул г-на Фремона за локоть:
– Господин Фремон, взгляните на площадь справа от церкви. Вон идет самая красивая женщина в нашем городе.
– Это госпожа де Громанс, – сказал г-н Бержере. – Она очаровательна.
– Она дает обильную пищу для толков, – заметил г-н Мазюр. – Госпожа де Громанс – урожденная Шапон. Ее отец был стряпчим и самым бессовестным ростовщиком в департаменте. А она по типу настоящая аристократка.
– Так называемый аристократический тип, – отозвался Жорж Фремон, – понятие чисто отвлеченное. В нем не более реальных признаков породы, чем в классическом типе вакханки или музы. Я неоднократно задавал себе вопрос, как создался тип аристократки, как он запечатлелся в народном сознании. Мне кажется, он сложился из весьма разнообразных реальных элементов. Среди этих элементов я указал бы на актрис драмы и комедии старого театра Жимназ и Французского театра, а также на актрис с Крымского бульвара и из Порт-Сен-Мартен, в течение столетия показавших французам, большим ценителям театральных представлений, множество принцесс и светских дам. Надо также отметить натурщиц, с которых наши современные художники писали королев и герцогинь для своих исторических и жанровых картин. Не следует пренебрегать и более новым, не столь распространенным, но весьма действенным влиянием живых манекенов из ателье известных портных, красивых девушек, высоких и стройных, умеющих носить туалеты. А ведь все эти актрисы, натурщицы, продавщицы – плебейского происхождения. Отсюда я заключаю, что тип аристократки сложился исключительно из прелестей простолюдинок. В таком случае нечего удивляться аристократическому типу госпожи де Громанс, урожденной Шапон. Она изящна, и – что большая редкость в ваших городах с неровными мостовыми и грязными тротуарами – у нее хорошая походка. Но мне сдается, что зад у нее несколько плосковатый. Это большой недостаток.
Господин Бержере, подняв нос от XXXVIII тома «Всеобщей истории путешествий», с восхищением взглянул на этого парижанина с пламенно-рыжей бородой, который холодно и строго разбирал пленительную красоту и обаятельные формы г-жи де Громанс.
– Теперь, когда мне известен ваш вкус, я познакомлю вас с моей тетушкой Куртре, – сказал г-н де Термондр. – Она могучего телосложения и умещается только в одно определенное фамильное кресло, которое уже в течение трех веков гостеприимно раскрывает свои непомерно широкие объятия всем старым дамам семьи Куртре-Майян. Физиономия тетушки соответствует всему прочему и, надеюсь, вам понравится. Красная, как помидор, с белокурыми, довольно эффектными усами, которым она предоставляет расти по их воле. Да, тетушка Куртре – не того типа, как ваши актрисы, натурщицы и манекенщицы!
– Заранее чувствую, что ваша почтенная тетушка придется мне по вкусу, – ответил г-н Фремон.
– В прежние времена образ жизни провинциальных дворян не отличался от образа жизни нынешних крупных фермеров. Значит, и по виду они были схожи, – заметил г-н Мазюр.
– Несомненно, порода мельчает, – сказал доктор Форнероль.
– Вы полагаете? – спросил г-н Фремон. – Но в пятнадцатом – шестнадцатом веках цвет итальянского и французского рыцарства составляли, видимо, люди в достаточной мере тщедушные. Княжеские доспехи конца средних веков и эпохи Возрождения, мастерски выкованные, с искусной насечкой и чеканным узором, – так узки в плечах и талии, что человеку нашего времени было бы в них тесно. Почти все они изготовлены для маленьких и щуплых мужчин. Действительно, если судить по французским портретам пятнадцатого века и по миниатюрам Жеана Фуке,[68] народ тогда был довольно низкорослый.
Вернулся Леон с ключом. Он был очень возбужден.
– Назначено на завтра, – сказал он хозяину. – Дейблер с подручными прибыли поездом три тридцать. Они пошли в гостиницу «Париж», но там их не пустили. Они остановились в харчевне «Голубая лошадь», у холма Дюрок, в харчевне убийц.
– Ах, да, – воскликнул г-н Фремон, – я слышал сегодня утром в префектуре, что у вас в городе назначена смертная казнь. Все об этом говорят.
– В провинции так мало развлечений, – заметил г-н де Термондр.
– Но подобное развлечение омерзительно, – сказал г-н Бержере. – Убивают тайком, прикрываясь законом. Зачем же делать то, чего стыдишься? Президент Греви, человек очень умный, никогда не прибегал к смертной казни и тем самым фактически отменил ее. Как жаль, что его преемники не последовали такому примеру! Страх перед казнью не обеспечивает личной безопасности в современном обществе. Смертная казнь отменена у многих народов Европы, и преступлений там не больше, чем в странах, где еще сохранилась эта недостойная мера. Да и там, где она существует, она тоже мало-помалу слабеет и отживает свой век. Она утеряла значение и силу. Это бесцельная гнусность. Она пережила себя. Идеи права и справедливости, во имя которых некогда торжественно рубили головы, теперь поколеблены новой моралью, порожденной естественными науками. И так как смертная казнь сама собой явно отмирает, то разумнее всего не мешать ей в этом.
– Вы правы, – сказал г-н Фремон, – применение смертной казни недопустимо с тех пор, как с ней перестали связывать идею искупления, – идею чисто богословскую.
– Президент наверное даровал бы помилованье, – заметил с важностью Леон, – да преступление-то уж слишком ужасное.
– Право помилования было одним из атрибутов божественной власти, – сказал г-н Бержере. – Король пользовался им лишь потому, что сотоял выше человеческого правосудия, как представитель бога на земле. Это право, перейдя от короля к президенту республики, утратило свой основной характер и свою законность. Теперь оно – проявление власти, лишенное почвы, судебное действие, стоящее вне правосудия, а не над ним; оно допускает произвольную юрисдикцию, неизвестную законодателю. Обычай сам по себе хорош, ибо спасает несчастных. Но имейте в виду, что он потерял свой первоначальный смысл. Милосердие короля было как бы милосердием самого бога. Но можно ли вообразить себе господина Феликса Фора с атрибутами божества? Господин Тьер,[69] который не считал себя помазанником божьим и действительно не был коронован в Реймсе, сложил с себя право помилования и передал его комиссии, получившей полномочие быть милосердной за него.
