— Мне кажется, отец мой, я не сумел достаточно ясно рассказать вам все. Вы считаете меня невиновным, а я знаю, что виновен.
— Вы прощены в той мере, в какой виновны, — нетерпеливо сказал священник, снова поднял руку и скороговоркой произнес формулу отпущения грехов. В ризницу вбежал маленький мальчик и, сказав: «Здрасьте, господин кюре», — снял с гвоздя красную сутану.
— Конечно, опять ни души? — спросил священник.
— Нет, пришла мадам Дюпуи.
— Ну да. Я же и говорю, никого. Я хотел бы побеседовать с вами после мессы, — сказал священник, повернувшись к Ксавье: — Мне кажется, я смог бы вам помочь. Но о некоторых вещах легче говорить не во время исповеди, ведь верно?
Ксавье кивнул и пошел в боковой неф, где мальчик-служка зажигал свечу перед образом Богоматери. Ксавье хотел проверить по молитвеннику, какой сегодня праздник, но в нефе было слишком темно. Ему помнилось, что это день святой Бригитты. Ксавье невольно повторял слова молитвы, которые бормотал служка, — ведь он отслужил столько месс! «Господи, — думал он, — не пройдет и четверти часа, как начнется обедня и ты посетишь этот храм...» Он, как всегда, принуждал себя произносить застывшие формулы молитв, которые читают перед причастием и которые учат на уроках катехизиса, — он затвердил их с раннего детства. «Кто я такой, чтобы осмелиться приблизиться к тебе? Тяжесть грехов моих давит меня, соблазны тревожат, страсти терзают, никто не в силах ни помочь мне, ни спасти меня, кроме тебя...» Ксавье умолк, его куда-то несло, он провалился в бездну — в бездну молчания, обожания и нежности. Он с трудом очнулся, чтобы поглядеть, не пора ли подойти к алтарю... Нет, еще не пора. И он опять зашептал молитву, цепляясь за канонические фразы, чтобы снова не рухнуть в бездну. «Больной, я иду к своему целителю, сирый и убогий, я иду к источнику жизни, раб, я иду к своему господину. Творение господне, я иду к своему творцу, в горести и печали иду я к своему утешителю...» Звякнул колокольчик, надо было идти к причастию. Ксавье поднялся. Служка забубнил «Confiteor»[5]. Ксавье, как всегда в таких случаях, испытывал двойственное чувство. Одна половина его рассуждала: все это сплошная сентиментальность, все эти слова ничего не означают. Он должен бы рассказать Богу, который был здесь, о Доминике, о Ролане, о Мирбелях... А, впрочем, надо ли? Разве он не несет их всех в себе? Даже если бы он и захотел, он не мог бы отделиться от них. «О, повелитель народов и предмет их любви! О восток! Сияние вечного света и солнца справедливости! О ключ Давида! О корень Иессея! О Адонаи!» Бездна снова разверзлась и поглотила его, но он понимал, что нельзя оставаться в ней, потому что священник, который, видимо, уже давно закончил богослужение, ждал его и сейчас кашлял и сморкался. Ксавье ценой невероятного усилия очнулся и, шатаясь, направился в ризницу. Священник уже был там.
— Выпейте чашечку кофе. Мадам Дюпуи так любезна, что варит мне кофе и топит печку по четвергам. Уроки катехизиса я тоже даю здесь. Тут детям лучше, в церкви очень холодно.
Священник налил ему кофе в выщербленную чашку.
— Вы правильно сделали, — вдруг сказал он, не глядя на Ксавье. — Да, вы правильно сделали, что не поступили туда... Вот это я и хотел вам сказать.
Ксавье сидел на деревянной скамье, на которой обычно сидят дети, поющие в хоре. Он поднялся, чтобы поставить чашку. Облокотившись о ларь, в котором хранится церковная утварь, он стоял спиной к свету.
— И знаете, для меня это перестало быть трагедией. Я не бунтую, не озлоблен и, в общем, даже не чувствую себя несчастным. Но от этого мой совет становится только более весомым. Надеюсь, я вас не шокирую?
Ксавье молча покачал головой.
— Знаете, я ведь, что называется, «хороший священник». Никаких скандалов, никогда никаких сплетен. Никто худого слова не скажет, — и он прищелкнул пальцами. — Мы нужны крестьянам только для крещения, венчания и отпевания. И еще для «причащения», как они говорят. Заметьте, для причащения, а не для первого причастия, потому что причащаются они, само собой разумеется, только один раз в жизни. Но ко мне они хорошо относятся. Мадам Дюпуи мне на днях передала, что сказал обо мне ее зять, он у нас на вокзале работает: «Подходящий мужик, не вредный, услужливый и не слишком надоедает нам со своим господом богом!» Кстати, это лишь доказывает, что он никогда не ходит в церковь, ведь проповеди я готовлю очень тщательно, трачу на них всю субботу. А все это я вам рассказываю, чтобы вы поняли: совет этот вам дает человек уравновешенный, который видит вещи такими, какие они есть, который приноровился к обстоятельствам и не испытывает материальных лишений. Что там ни говори, а профессия эта неплохая: тебя кормят — кто курицу принесет, кто кролика, и, само собой, овощи и фрукты. Если кто в приходе закалывает свинью, мне уж непременно достанется кусок. В общем — жить можно. Но чтобы достичь этого состояния покоя, я бы сказал атараксии[6], я прошел через годы ужасных страданий. И знаете, надо быть очень сильной натурой, чтобы выйти из этого так, как я. В детстве я был вроде вас, я все понимал буквально. Между прочим, нельзя сказать, что я совсем потерял веру, я и посейчас убежден, что богослужение имеет определенный смысл, и, служа мессу, я не теряю зря время... Конечно, кое в чем я разуверился. Одним словом, понял, что к чему. Но когда я был в ваших годах и даже много лет спустя... Ах, поверьте мне, мой юный друг, не подвергайте себя этой пытке...
Он вскинул на Ксавье свои выцветшие глаза и тут же их отвел.
— Простите, — сказал он, — я вижу, что я вас смутил... Да, да! Вижу!
Он залпом допил кофе, вытер платком губы, подошел к Ксавье и положил ему руки на плечи;
— Вы пришли ко мне, и мой долг — сказать вам то, что я сказал.
Ксавье поднял голову и посмотрел на него. Священник тут же опустил руки и сунул их в карманы своего теплого жилета.
— О! Я прекрасно знаю, что за один день вас не переубедить. Нам надо бы еще встретиться. Но я живу не здесь, а в Балюзаке. Здесь я бываю только по четвергам и воскресеньям и в промежутке между службой и уроками катехизиса едва успеваю побеседовать с прихожанами и навестить больных. Мне неловко просить вас прийти ко мне в Балюзак, ведь дотуда пять километров. Но, может быть, господин де Мирбель одолжит вам велосипед?
Ксавье ответил каким-то тусклым голосом, что ему нетрудно прийти и пешком.
— В самом деле? Вы придете? Значит, мои слова дошли до вас. Ведь есть вещи, — добавил он, понизив голос, — о которых я не смею сказать вам здесь, в ризнице, особенно после исповеди, но сидя у камина... Давайте назначим день! — произнес он в каком-то возбуждении. — Хотите в понедельник?
Да, можно и в понедельник, но он сумеет выбраться только к вечеру. Днем он занимается с Роланом.
— А вам не будет боязно выехать в сумерки и возвращаться в темноте? На дороге ни души, встретишь разве что погонщика мулов.
Ксавье покачал головой и улыбнулся:
— Значит, в понедельник, после пяти.
— В самом деле? А мне показалось, что мои слова оскорбили вас... Я рад. Думается, я не ошибаюсь; я сумею примирить вас с жизнью, с простой, обыкновенной жизнью.
Священник взял его руки в свои, но Ксавье тихонько высвободился.
— Вам незачем проходить через церковь, — сказал священник и отпер маленькую дверь. — Не притворяйте дверь, сейчас придут дети. Ну, до понедельника!
Ксавье очутился на запущенном кладбище и сразу узнал то место у церковной стены, где тогда так долго стоял на коленях: трава и крапива были еще примяты. Он пошел туда, но не опустился на колени, а остался стоять, упершись лбом в каменный выступ. Несмотря на легкий туман, осеннее утро было ослепительным. Ветер чуть колыхал белье, развешанное на изгороди соседнего сада.
— Вам плохо?
Он почувствовал, как чья-то рука коснулась его плеча, открыл глаза и увидел мальчика. Трое других ребят стояли чуть поодаль. На всех четверых были одинаковые халаты из черного сатина. Один из мальчиков, тот, что был не подпоясан, держал в руке катехизис, изданный бордоской епархией. У мальчика, заговорившего с Ксавье, были огненно-рыжие волосы, его бледная мордочка пестрела веснушками. У всех остальных, таких же смуглокожих, как Ролан, были одинаковые глаза цвета спелой ежевики. Ксавье ответил, что это пустяки, просто у него закружилась голова, но теперь все прошло. Рыженький спросил, не надо ли ему чего-нибудь.
— У господина кюре в ризнице всегда есть кофе.
Ксавье покачал головой. Нет, ему ничего не надо. Он переводил свой взгляд с одного мальчика на другого. Откуда в нем эта несоразмерная, необъяснимая любовь? Он не знал этих мальчишек, он их никогда больше не увидит. И все же ему хотелось назвать каждого из них по имени, подольше не отпускать, узнать все подробности их жизни, оградить от бед, защитить своим телом. Дикая страсть, божественная страсть! Да, это именно так! Страсть создателя к своему творению. Несколько секунд, стоя в крапиве, Ксавье, как ему казалось, испытывал — о безумие! — то же чувство, что испытывает Бог к самому жалкому из своих творений. Дверь ризницы притворили. Ветер медленно колыхал простыни, сохшие на изгороди. Господи! Этот священник учил их катехизису! Именно ему было это поручено. Этот священник... Он с ужасом подумал, что согласился снова с ним встретиться, выслушать его... Он не опасался за себя, но все же... Что ответить? Там, в ризнице, он словно онемел.
