Смелость и заносчивость
На борту
Даже наш язык подтверждает то, что в жизни не раз приходится сбрасывать кожу. Я с удивлением обнаружил, что за последние годы изрядно подрастерял вкус к сложным словам, имеющим приставку über- («сверх-, пре-"). Однако речь идёт не о таких прекрасных словах, как Überfluß («преизбыток»), напоминающих рог изобилия, а о тех, что несут на себе отпечаток воли.
Если нам действительно угрожает опасность, то усилия воли нас не спасут, ведь когда под ногами шатается почва, мы стремимся отбросить котурны. Смелость (Mut) — столь высокая добродетель, что не нуждается в пре-возношении и вос-хва-лении (Über-Mut). Представления о мускулистом, полнокровном и уверенном в себе человеке, с триумфом появляющемся на арене жизни, порождены сладострастными грёзами чахоточных больных.
Это типичное заблуждение основано на том, что такое цветущее состояние скорее противоречит, нежели способствует высочайшему напряжению всех сил. Мы забываем о том факте, что настоящее решение принимают, когда жизненные силы слабеют. Подобным же образом войска, которые стекаются к полю сражения обессиленные бесконечными переходами, голодом, жаждой, ночными дежурствами и стычками, тем не менее, всегда настроены на высочайшее напряжение всех сил, то есть на победу. Простейшее отражение этой ситуации мы находим в самой жизни — смерть наступает лишь тогда, когда человек уже пережил болезнь, потерю крови или насилие. В такие критические моменты от заносчивости не остается и следа.
Также следует иметь в виду то, что заносчивость имеет прежде всего подвижный, атакующий характер. Ты всегда должен быть сильнейшим, если не хочешь оказаться смешным. Смелость же в существе своём, несомненно, ближе к состоянию покоя; для нее характерны признаки постоянства, стойкости и невозмутимости. В стихию смелости окунается человек перед лицом высочайшей опасности, например, перед лицом в сотни раз превосходящей его силы.
Нельзя не удивляться тому строгому порядку действий, которому следуют обе стороны, осознавшие неизбежность конфликта. Если они остаются на высоте положения, то самому столкновению обычно предшествует вызов более сильного, а именно требование капитуляции. Каков бы ни был характер этого требования, суть его остаётся неизменной. Полководец ждёт от скромного капитана, чья крепость лежит на его пути, что тот сдастся ему в почётный плен. Хитрый тиран довольствуется поклоном, а его слуги заставляют свою жертву целовать прах у их ног. Капитуляция может проходить почти незаметно, например, в молчаливых жестах или в принятии подношений и почестей. Существует множество уловок, в том числе изящно замаскированных, но срабатывают они всегда одинаково. Стоит только другой стороне промедлить, как тотчас же выявляется истинная суть происходящего. Требование становится тогда всё более настойчивым и очень скоро оборачивается угрозой неминуемой смерти.
Предчувствуя эту угрозу, человеческий дух на мгновение уступает слабости, противостоять которой способен лишь один из тысячи. Но уж если человек преодолевает эту слабость, то он совершает редкостный поступок — открывается навстречу невозможному. Он не рассчитывает ни на успех, ни на везение; линии перспективы, подобно параллельным, пересекаются где-то в бесконечности. Благодаря этому поступку борьба переходит на иной уровень. В человеке открываются новые силы, ибо тяготение утратило над ним свою власть. Отлив сменяется мощным приливом, и вода прибывает так, будто где-то прорвало плотину. С этой волшебной силой даже слабому можно ничего не страшиться, ибо все демоны сражаются на его стороне. Однако эти примеры вовсе не дают рецепта, «как победить после поражения». Скорее, речь идёт о тех силах, которые зримо проступают в нашем миропорядке в подтверждение его внутренней сути, не давая нам, впрочем, никаких гарантий на успех. Так, настоящий национальный герой в смутные времена разделяет судьбу своего народа, но при жизни остается непризнанным, становится жертвой предательства и умирает в забвении. Тем не менее в истории всегда будут повторяться эпохи, требующие от отдельного человека образцовых поступков и жертв; они необходимы для восстановления меры, в согласии с которой рождаются и воспитываются люди. Эта мера встречается в любом иерархически организованном обществе: так, у наших предков неизменным, неподвластным времени образцом считалась не победа ратоборцев, а прославление подвигов мёртвых — удивительно ёмкая формула, решительно противостоящая тщеславному стремлению к отличиям.
Юберлинген
В посещении музея всегда есть нечто увлекательное и вместе с тем отпугивающее. Некоторые посетители испытывают даже чувство трепета, как, например, атеист-вольнодумец, стоящий перед отпечатком археоптерикса, словно перед открытой реликвией. Жаль, что мы не владеем понятиями, которые позволяли бы выразить эти чувства. Иначе мы совершили бы не меньше открытий, чем Павсаний, составивший во II веке своё описание древностей. Нам неведома природа священного трепета астронома, который высчитывает миллионы световых лет, трепета археолога, который возрождает из праха тысячелетий ворота неизвестной столицы.
Нас легко вводит в заблуждение могучий музейный инстинкт, возрастающий день ото дня. О силе этого аппетита говорит и то, как стремительно церкви превращаются в музеи. Бессчётное число людей стремится сегодня в церкви именно как в музеи, сами же церкви таким отношением вполне довольны. Их служители тоже подвержены влиянию духа времени; незаметно стирается граница, отделяющая причетника (Küster) от музейного хранителя (Kustos). Параллельно происходит превращение реликвии из сакрального инструмента в музейный экспонат. Например, здесь, на Райхенау, показывают древний кувшин, из которого — как верили люди многие столетия — пили на свадьбе в Кане. Ныне об этом вспоминают как о чём-то забавном; весомость этого кувшина в глазах посетителей ничем не отличается от той, что имеет ваза времён династии Мин.
У этого превращения, заметить которое совсем непросто, есть, как и у многих вещей, политический аспект. Государство и церковь встречаются на территории музея как бы в общем фойе. Левиафан уже не раз мог бы одним махом проглотить всё, что осталось после секуляризации, если бы не испытывал сомнений. Он пребывает в замешательстве и потому не может объять всё и вся. Не желая отделять от себя церковь или каким-то образом принуждать её, он делает более умный ход, закрепляя за ней своеобразную роль хранителя. Оберегая древности, будь то памятники архитектуры и искусства, будь то нравы и обычаи, церковь занимает новое положение, своеобразие которого именно и заключается в музейном характере. В нём нет ничего нового, ибо такая ситуация повторялась уже не раз. Ещё в античную эпоху путешественники отыскивали в городах полуразрушенные храмы и просили показать им старинные вещи вроде упавших с неба треножников.
Впрочем, сегодня в таком положении нередко оказываются и представители старых родов. Князья, сидящие в своих фамильных замках, не только совмещают роли хозяина и директора музея, но и всецело зависят от тех денег, которые оставляют нескончаемые потоки посетителей. Вот здесь-то и получаешь истинное представление о власти демократии! Она даёт милордам на чай.
До сих пор мы касались лишь тех случаев, где музейный инстинкт играл второстепенную роль. В гораздо большей мере он проявляется в деле охранения памятников природы и культуры, табуируя тем самым множество предметов, от крошечных насекомых до гигантских национальных парков. Сегодня музейное табу на цветах, деревьях, лесах, болотах, домах, деревнях, городах и людях, и даже в самых смелых фантазиях невозможно вообразить, какую же всё-таки цель преследует это безудержное стремление охранить массы живых и мёртвых вещей.
Удивительно ещё и то, что накрытый стеклянным колпаком мир непосредственно соседствует с другим миром, где столь же безудержно свирепствует слепая страсть к разрушению. Одно, вероятно, каким-то загадочным образом связано с другим, поскольку сознание — и в том и в другом случае — торжествует над последними остатками консервативных и сенаторских форм. В этом смысле музейный инстинкт берёт на себя предохранительную функцию, которая характеризует сущность цивилизации. Таким искусственным образом она стремится уравновесить вызванное ею же хозяйственное и техническое опустошение, чтобы, как в случае с индейцами или крупными африканскими хищниками, хоть как-то защитить их от полного истребления. Этот процесс может иметь гигантский размах, так что обширные земли, ремёсла или даже малые народы в составе крупных государств целиком изымаются из сферы действия абстрактного сознания. Зачастую бывает нелегко разделить консервативные и консервирующие тенденции, хотя единство этого процесса не вызывает никаких сомнений.
